Между тем у Костигана не возникло и тени сомнения в том, что Пенденнис и Бауз очень рады его обществу и что Пен пришел в гости лично к нему. Он не скрыл, что такой знак внимания весьма его порадовал, и про себя решил отдать этот долг вежливости — далеко не единственный из своих долгов, — посетив мистера Пенденниса не один, а несколько раз. Он любезно рассказал своему молодому другу последние новости, впрочем — не самые последние: Пен вспомнил, что ему, по долгу службы, пришлось читать нечто подобное в "Спортивной и Театральной газете", служившей Костигану оракулом. Он сообщил, что сэр Чарльз и леди Мирабель находятся в Баден-Бадене и шлют ему письмо за письмом, приглашая к ним приехать. Пен, не моргнув глазом, отвечал, что Баден, говорят, очень приятное место и эрцгерцог оказывает англичанам всяческое гостеприимство. Костиган, со своей стороны, заметил, что гостеприимство — закон для всякого эрцгерцога, что надобно серьезно подумать — не посетить ли его; и заодно присовокупил кое-какие свои воспоминания о празднествах в Дублинском замке при дворе вице-короля, его превосходительства графа Пуншихереса, коих он, Костиган, был смиренным, но восхищенным свидетелем. А Пен, слушая эти столько раз уже слышанные сказки, вспоминал то время, когда он в какой-то мере им верил и в какой-то мере уважал капитана. В памяти всплыла Эмили, первая любовь, комнатка в Чаттерисе, задушевный разговор с Баузом на мосту. Нежное чувство к обоим этим старым знакомцам охватило его; и, прощаясь, он крепко, от души пожал обоим руки.
Пока Пен, под разглагольствования капитана, предавался мыслям о своем прошлом, он совсем забыл о маленькой Фанни Болтон и вспомнил о ней снова лишь тогда, когда Бауз заковылял следом за ним вниз по лестнице, с явным намерением проводить его за пределы Подворья Шепхерда.
Не стоило Баузу принимать эту меру предосторожности. Мистер Артур Пенденнис сильно разгневался на несчастного старика за его беспомощную уловку. "Ну его к черту, что он ко мне привязался?" — подумал Пен. А выйдя на Стрэнд и оставшись один, он громко рассмеялся. Нечестный это был смех, Артур Пенденнис! Возможно, Артур и сам это понял и устыдился собственной веселости.
Он пытался прогнать осаждавшие его мысли, каковы бы эти мысли ни были, пробовал отвлечься и так и этак, но без особенного успеха. Он забрался на самый верхний ярус Панорамы, но когда, запыхавшись, долез до верху, оказалось, что Забота шла за ним по пятам и не отстала от него. Он поехал в клуб и там написал длинное письмо домой, очень остроумное и занимательное письмо, в котором если и не упомянул ни словом про Воксхолл и про Фанни Болтон, то лишь потому, что этот предмет, пусть интересный для него, не мог, как он полагал, заинтересовать его мать и Лору. Не заняли его ум ни романы, разложенные на столе в библиотеке, ни почтенный, представительный Джокинс (единственный член клуба, оставшийся в Лондоне), который пробовал завести с ним разговор, ни иные развлечения, к которым он обратился, сбежав от Джокинса. По дороге домой ему попался какой-то театрик, у входа висели афиши, на которых красными буквами значилось: "Потрясающий фарс", "Непрерывный смех!", "Добрые старые английские шутки". Он купил билет и из задних рядов партера поглядел на прелестную миссис Лири, как всегда в мужском платье, и на знаменитого комика-буфф Тома Хорсмена, одетого женщиной. Наряд Хорсмена показался ему безобразным, унизительным; глазки и лодыжки миссис Лири оставили его равнодушным. И он еще раз горько посмеялся про себя, вспомнив, как она поразила его воображение в первый вечер по его приезде в Лондон, так недавно… так давно-давно.