Те дни летели, как стрела,
Могучим кинутая луком;
Они звучали ярким звуком
Разгульных песен и стекла;
Как искры брызжущие с стали
На поединке роковом,
Как очи, светлые вином,
Они пленительно блистали.
Здесь каждое сравнение безошибочно попадает в цель, придавая периоду, а через него и всему стихотворению силу, размах и высокое парение поэтической мысли. Сцепление таких периодов рождает сильное и ритмичное движение стиха. Благодаря этому поэзия Языкова получает удивительную способность легко перелетать от предмета к предмету, от чувства к чувству. Эту главную ее черту Иван Киреевский определил как "стремление к душевному простору".
Гармонизация языковской поэзии была следствием гармонизации жизни и мысли самого поэта. Задор студенческого разгула и неясные порывы чувства сменялись постепенно спокойным размышлением. "Муза его отрезвилась", — говорили о поэте. Сам Языков писал:
Мысль неразгульного поэта
Является божественно-стройна,
В живые образы одета,
Святым огнем озарена.
В последние годы дерптской жизни поэта началось это примечательное прощание с эмоциональной эпохой "поэтического пьянства". Уже в 1825 году Языков, прежде восхищавшийся Байроном, восстает против засилья байронизма в русской романтической поэзии. Он ищет "высокое и разительное" в могучих образах библейской поэзии, стремясь к глубине и отчетливости творческой мысли. В среде молодых писателей Москвы возникает интерес к философии, породивший философскую лирику любомудров {См. кн. Е. А. Маймина "Русская философская поэзия" (1976) и мой раздел "Философский романтизм любомудров и "поэзия мысли" в кн. "История романтизма в русской литературе".}, и Языков в далеком Дерпте ощущает плодотворность этого порыва к поэзии мысли: "Мне необходимо нужно иметь понятие о философии для моих будущих литературных подвигов: она, конечно, может поставить их куда следует, возвысить".
По-прежнему возвышает поэтическую мысль Языкова русская история, но теперь она понята глубже и точнее. В отечественной старине поэт постигает ныне ее внутренний смысл, видит духовный облик народа:
Жестоки наши мятежи,
Кровавы, долги наши брани;
Но в них является везде
Народ и смелый и могучий,
Неукротимый во вражде,
В любви и твердый и кипучий.
Взгляд поэта на историю государства Российского становится близок пушкинскому историзму, хотя и не совпадает с ним, и потому его "Олег" и "Кудесник" следуют за "Песнью о вещем Олеге". Недаром Гоголь впоследствии объединил эти стихотворения Языкова и Пушкина, отнеся их к жанру исторических дум. Вслед за Пушкиным Языков воспевает Олегов щит, прибитый, по летописному преданию, к вратам Царьграда, а не мифический "герб России", принимая пушкинскую поправку к стихотворению Рылеева "Олег Вещий" {В примечании к "Песни о вещем Олеге" Пушкин так объяснил стих "Твой щит на вратах Цареграда": "Но не с гербом России, как некто ‹Рылеев› сказал, во-первых потому, что во время Олега Россия не имела еще герба".}. А "Кудесник" вырастает, подобно "Песни о вещем Олеге", из древнерусской летописи, принимая ее простодушную веру в неизбежность разоблачения и злой погибели лукавого лжеца.