Они сочувствовали мне: «Бедная девочка, она просто жить не может без подружки!»
В действительности только без нее я и могла жить. Стоило же ей появиться — необязательно совсем рядом, пусть даже за сто метров, пусть же я ее не видела, а только ощущала ее присутствие, — как я каменела и чуть ли не задыхалась. Сколько бы я себя ни уговаривала: «Она в ванной и выйдет нескоро, ты свободна, ее как будто нет!» — парализующее действие Христы было сильнее всякой логики.
— Какое у тебя самое любимое слово? — спросила она меня однажды.
— Стрелия. А твое?
— Справедливость, — ответила она, отчетливо выговаривая каждый слог, будто разглядывая это свое слово со всех сторон. — Видишь, какие показательные результаты: ты выбрала слово просто потому, что оно красиво звучит, а мое — девиз всех, кто вышел из неблагоприятной среды.
— Ну да, — хмыкнула я и подумала, что, если бы от безвкусицы можно было умереть, этой пошлячки уже давно не было бы на свете. Но в одном я была с ней согласна: результаты и впрямь показательные. Ее выбор действительно определялся не любовью к языку, а тщеславием и ханжеством.
Зная Христу, можно было не сомневаться: она понятия не имеет, что такое стрелия, но скорей проглотит язык, чем спросит. Между тем это слово хоть и старинное, как «поприще» или «ристалище», но самое простое: стрелия — это расстояние, которое покрывает стрела. Оно, как никакое другое, дает простор воображению: так и представляются натянутый лук, тугая тетива и наконец божественный миг, когда стрела взмывает в небо, целясь в бесконечность; но эта рыцарская доблесть обречена на поражение: как бы ни напрягался лук, дальность полета ограничена, известна заранее, и сила, сообщенная стреле, иссякнет в апогее. Стрелия — это и сам порыв, и весь пролет от рождения до смерти, и мгновенно сгорающая чистая энергия.
Туг же я придумала слово «христия», то есть дальность действия Христы, протяженность пространства, которое она способна отравить. В одной христии укладывалось несколько стрелий. Но была и другая мера, еще больше — антихристия, это тот заколдованный круг, в котором я жила пять дней в неделю и площадь которого возрастала по экспоненте, так как завоевания Антихристы увеличивались не по дням, а по часам; моя комната, моя кровать, мои родители, моя душа.
В воскресенье вечером возобновлялась кабала: мама с папой радостно приветствовали Христу, «которой нам так не хватало!», и мои владения снова оккупировались.
Когда мы ложились и гасили свет, происходило одно из двух: или Христа тяжко вздыхала и раздраженно говорила: «Я что, обязана тебе все выкладывать? Обойдешься!» — хоть я ее ни о чем не спрашивала; или же — и это куда хуже! — как раз и принималась все выкладывать, опять таки без всякой моей просьбы.