— Домой, — коротко велела та и содрогнулась при мысли о том, во что завернут младенец. Должно быть, это отразилось и на лице, потому что цыганка усмехнулась:
— Не бойся. Вшей у нас нет, даром что цыгане, — и опять усмехнулась презрительно. — Я платок свой дала: на ней все мокрое было. Принесешь потом.
…Принесла, выстиранный и наглаженный, а к платку добавила еще кое-чего. Добавила бы и больше, да не с чего было. Цыганка свела брови: «Забирай назад. Вам сейчас самим нужней». Ира волновалась, совала в руки; заплакала. «Ты слезы-то побереги, — усмехнулась та, — пригодятся. А что я живую душу спасла, того не откупишь».
Ты две души спасла, да мою в придачу. Но вслух сказать не осмелилась, да много ли выговоришь сквозь слезы?
Все же заставила спасительницу взять кусок мыла, когда прощались.
И слезы пригодились; цыганка как в воду смотрела.
Теперь Ирина знала, что зовут ее Марией, но иначе как «Лелькиной цыганкой» про себя не называла. Та, в свою очередь, всегда спрашивала про «маленькую крестницу», когда встречались.
Ира не переставала удивляться, как зорко цыганка увидела в дочке то, чего она сама не замечала: «У ней света в глазах не было».
Сегодня, девять лет спустя, у нее тоже не было света в глазах. Блеск — был, а света не было.
…Хорошо бы натереть чем-нибудь на ночь застуженное плечо: болело так сильно, что немела левая рука, — но не было сил ни что-то искать, ни даже думать об этом. Кровать будто отодвинули куда-то далеко, но бабушка все же дошла до нее и легла, чтобы не сказать — повалилась.
11
И было утро, и был новый день.
Будильник возвестил начало этого дня сипловатым, но добросовестным бренчанием, после чего утратил к нему всякий интерес.
Что понятно: утро было серое, холодное, неприветливое, и трудно было представить, что из такого утра можно соткать хороший день. Ноябрь, однако же, ноябрем, но утро начиналось совсем неправильно, разве что диванный валик в соседней комнате упал с глухим стуком, как падал каждое утро; ну и что?
Будильник прозвонил, да кто ж его слышал? Во всяком случае, не бабушка, потому что она вообще ничего не слышала.
Удивилась Надя: золовка не только не собиралась на работу, но даже кофейник не ставила и, похоже, вообще не вставала. Вчерашний вечер оказался необычайно богат впечатлениями, и хотя Надежда изнывала от недостатка информации, слова «религиозная пропаганда» и «детская комната» давали обильную пищу для размышлений по пути на работу.
Когда она вернулась, соседняя комната все так же не подавала признаков жизни. Поколебавшись, Надя тихонько постучала. Ушла. К Тайке побежала, не иначе. Одновременно с этой мыслью уже закралось слово «иначе» и неосознанная надежда на это «иначе», что означало бы конец проходной комнате, воплощение мечты… Часто-часто застучал пульс, и не мысль, а видение нового дивана для Геньки вырисовалось, благо, место будет… Отступила на шаг, испугавшись, и даже взгляд отвела от двери, попятилась; глаза растерянно заметались по стенке и привычно остановились на образе в углу. Лампадка не горела. В ранних ноябрьских сумерках тускло поблескивал серебряный оклад иконы.