Черный ворон (Вересов) - страница 4

— Как же так? Как же так? Ну, Ивановых не пускают, это я еще понимаю — Иванов сюда с беляками ушел. Но Титаренко-то, Титаренко? Ах, Алеша, неужели и нам откажут? Мама этого не пережила бы…

Алексею всякий раз хотелось сказать: «Она уже не пережила», — но всякий раз он сдерживал себя. Усмиренный опытом жизни в Трехреченской, откуда он бежал по весне и возвратился в Харбин грязный, ободранный и голодный, — и последующим опытом военных зим, — Алексей понимал, что кроме отца никого у него не осталось, и если тот поедет все-таки в Союз, то и ему самому другой дороги нет. Диаспора с ее мелкими политическими дрязгами и совершенно, как казалось тогда, потребительскими интересами была ему чужда и неинтересна. Душа рвалась к другой жизни, пусть трудной и бедной, но такой, где не утрачены еще порыв и вера в нечто прекрасное, что непременно наступит завтра…

…Алексей невесело улыбнулся и закурил новую папиросу.

…Прекрасное завтра наступило года через три. Отец, не получивший от советских властей никакого определенного ответа, успокоился и стал жить обыденными заботами, деля свое время между мастерской и общественной деятельностью — газетой, работой в клубе, первомайскими демонстрациями с красными знаменами и портретами великого Сталина. В массе русаков эти мероприятия успехом не пользовались, зато отцовы газогенераторы шли на ура. В те годы, когда обыватель — что русский, что китайский — начал забывать даже запах бензина, на харбинских улицах бойко бегали и нещадно дымили таксомоторы, оборудованные «котлом Захаржевского», спокойно потреблявшим и уголь, и дрова. Алексей поступил в местную консерваторию — небольшое, но весьма профессиональное заведение, возглавляемое маэстро Дроменом, аккомпанировавшим некогда самому Шаляпину. В консерватории было всего два отделения — вокала и фортепиано, а слушателей всех курсов набралось бы десятка полтора. Отбор был строг, плата за обучение высока. Именно там Алексея постигла первая любовь.

Наташа Богданович, дочь министра финансов недолговечной Дальневосточной республики, училась вокалу и, как говорят, подавала большие надежды. Алексей изредка аккомпанировал ей, а потом они вместе стали готовить большую программу — Шуман, Рахманинов, Даргомыжский. Алексей провожал Наташу домой через парк, где на деревьях почти круглый год держались разноцветные листья, так что казалось, будто здесь навсегда обосновалась осень. Они болтали о разных глупостях, смеялись, словно не желая признаться самим себе, что между ними зарождается серьезное чувство. Наташа, высокая, стройная, с удлиненным овалом лица и большими серыми глазами, жила мечтой о сцене и совершенно не понимала политических страстей обоих отцов, их томления по родине, которую сама она не видела ни разу. Иногда обедая друг у друга, Захаржевский и Богданович спорили до хрипоты о судьбах России и нередко переходили на личности. До кулаков, правда, дело не доходило — старики спохватывались, выпивали мировую, но уже через пять минут вновь орали друг на друга, бросая в лицо противника факты, имена, цитаты…