– В понятые его, – пояснил один из них. У него был удивительно неприятный голос, такой гнусавый, но я, лишь это подумала, сразу одернула себя и пристыдила. Недопустимо так думать о людях, которые очищают грязь с победного пути мирового социализма! Может, он простудился на фронте неустанной борьбы с недобитками прошлого, может, был ранен в горло подлой бандитской пулей, пущенной из-за угла. Подумаешь, голос! Главное в человеке – его ценность для мировой революции, а ценность для нее этого сотрудника НКВД, само собой, уж повыше, чем моя. Конечно, все в моей жизни еще будет, но пока…
– В понятые?.. – тупо повторила мамаша, не вынимая рук из волос, и я только сейчас заметила, что голова у нее почти седая.
Странно просто! Она же не такая уж старая женщина… конечно, тридцать лет – это очень много, а все же не пятьдесят-шестьдесят. И все же седая. Говорят, люди от переживаний седеют. Но ей с чего бы переживать?!
– Маша, это за соседом пришли, – пробормотал отец, набрасывая поверх исподнего телогрейку и всовывая ноги в разношенные чуни, в которых ходил за дровами в сарай, когда приходило время колонку в ванной топить.
– Илюша! – снова простонала мать и зачем-то сильно дернула себя за волосы, а потом упала лицом в подушку.
Постыдилась бы, честное слово!
Мне было неловко смотреть в глаза товарищам, которые недоумевающе поглядывали на мамашу, словно отродясь не видели такого примера отсталости и косности. Но вот они ушли, а я сказала сердито:
– Мамаша, экая вы несознательная!
И осеклась, потому что она глухо зарыдала, все сильней утыкаясь в подушку, как бы надеясь заглушить рыдания.
Я только головой покачала, понимая всю бесперспективность каких бы то ни было переговоров, как вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд.
Повернула голову.
На меня смотрел Мирка. Так странно смотрел… Как будто видел впервые.
– Чего уставился? – насупилась я. – Накинь что-нибудь, пошли поглядим, что там у Шаманиных. Интересно же!
– Не смейте никуда ходить, ироды! – прорыдала мать в подушку. – Только встаньте, отцов ремень возьму и так сечь начну, что всех исполосую!
– Да ладно вам, мамаша, – усмехнулась я, потому что представить ремень в руке матери не могла при всем желании. – Пошли, Мирка, кому сказала!
И уже спустила ноги с кровати. И тут мать со своей постели сорвалась и кинулась к отцовым брюкам, которые висели на стуле. Вырвала из них ремешок – даже какой-то хлястик оторвался, так сильно она дернула! – и взмахнула им.
– Думаете, я шучу? – прошептала она трясущимися губами, одной рукой взмахивая ремешком, а другой собирая рубаху на груди.