- Тогда едемте со мной к Хувену.
- Туда, где стреляют? Нет, я не могу! Не могу! И мы все равно не успеем доехать, Вакка прав.
- Это уж конечно,- подтвердил Вакка.
- Поезжай к Хувену! - приказала Хилма.- Если ты не поедешь, я пойду пешком!
Она отбросила фартук и спустила ногу на подножку.
- А вы! - воскликнула она, обращаясь к миссис Деррик.- Как вы можете… зная, что Хэррен и ваш муж могут… могут находиться в опасности?
Недовольно ворча что-то себе под нос, Вакка повернул лошадей и поехал напрямик через поля, пока не выехал поблизости от миссии на дорогу, ведущую в Гвадалахару.
- Скорей! - подгоняла Хилма.
Щелкнул бич, и лошади побежали резвей. Вдали показалась усадьба Кьен-Сабе.
- Может, домой заедем? - обернулся к ним Вакка.
- Нет, нет! Поезжай быстрей, гони вовсю!
Лошади неслись во весь опор мимо надворных построек.
- Боже мой! - вскричала вдруг Хилма.- Поглядите! Смотрите, что они сделали!
Вакка осадил лошадей. Ехать дальше было нельзя. Громадная куча домашнего скарба, беспорядочно сваленного посреди дороги перед домом Энникстера, преграждала им путь. Семейный очаг Хилмы был разорен: из дома вынесли и безжалостно бросили на дороге все, что они с мужем купили в ту чудесную неделю после свадьбы. Тут был и белый спальный гарнитур - все три кресла, умывальник и комод, ящики которого вывалились, а содержимое рассыпалось по земле; рядом валялись белые шерстяные коврики из гостиной и подставка для цветов вместе с осколками горшков и поникшими цветами, разбитый стеклянный шар и дохлые золотые рыбки, плававшие прежде в нем; качалка, швейная машина, большой круглый стол мореного дуба, лампа с красным абажуром из тонкой гофрированной бумаги, прелестные литографии, изображавшие хор ясноглазых мальчиков и мечтательных девиц в розовых платьицах и деревянные резные орнаменты - перепелка и дикая утка, подвешенные каждая за одну ногу; и, наконец, чистые, свеженакрахмаленные кисейные занавески, грубо сорванные и измятые. Кровать - их чудесная кровать с пологом, нарядная и веселая, которой Хилма так гордилась, была выброшена из уютного, сокровенного уголка спальни в пыль проезжей дороги, всем напоказ, на осмеяние; ее осквернили, над ней надругались.
Хилме показалось, что на обозрение выставлена какая-то частица ее души,- выставлена, поругана, втоптана в грязь. То, что было для нее свято, оказалось осмеянным, оплеванным. Горькие слезы оскорбленного достоинства застлали ей глаза, краска стыда залила лицо.
- Боже мой! - вскричала она, чувствуя, что рыдания подступают к горлу.- Боже, как они могли!