Шепча молитвы и еще не до конца осознавая свое горе, он продолжал взглядом, исполненным душевной боли, смотреть на ангельское лицо своей мертвой невесты.
Внезапно его сердце не выдержало:
— Доротея! — крикнул он во весь голос. Она не открыла глаза на этот крик, не посмотрела на него, как прежде, не ответила на зов, не утешила его. Спокойная и неподвижная лежала юная леди и улыбалась уголками рта. Острое чувство обиды смешалось со скорбью. Слезы — первые слезы после слез далекого детства — показались в его глазах и закапали на щеки. Он почувствовал на губах их соль и устыдился своего недостойного мужчины поведения. Любовь покинула его сердце, осталась только кровоточащая рана в душе. Он был окружен тьмой и отчаянием.
Эсмонд наклонился и коснулся губами тонкой руки, сжимавшей печальные цветы. Рука была ледяной. Вздрогнув всем телом, он отшатнулся.
И прошептал:
— Жизнь моя будет похоронена вместе с тобой, любимая!
Затем он поднялся и быстро вышел из часовни. Ему трудно было сейчас общаться с людьми, но он заставил себя поговорить с графом, которого сегодня уже готов был назвать своим отцом. Впрочем, о чем им было говорить? Все кончилось. Надо было только порвать дарственные на те земли, которые граф Шафтли намеревался включить в приданое своей дочери.
— Моя супруга и я знаем, насколько сильна была ваша любовь к нашей бедной дочери, и мы скорбим вместе с вами, — говорил граф Шафтли, провожая Эсмонда во двор, где ждал, держа под уздцы Джесс, слуга.
— Благодарю вас, — ответил Эсмонд. — То, что у меня на сердце, нельзя выразить словами. Я могу сейчас только попрощаться с вами, сэр, до печального дня похорон.
Подъезжая к городской церкви, он услышал звон похоронного колокола. Он звонил по Доротее. Этот мрачный звук проникал в самое сердце, его невозможно было слушать без содрогания.
Эсмонд вернулся в Морнбери. Он сразу почувствовал ту зловещую тишину, которая окутала этот величественный особняк. Большинство окон было все еще занавешено, несмотря на то что день уже давно начался. Смерть уже преодолела путь из замка и коснулась своей рукой порога его дома, подумал Эсмонд. На его пристанище легла тень горя и печали.
Закрыв лицо руками, он неровной походкой направился в холл. Чувствуя изнеможение, граф еще не осознавал, что все утро не слезал с лошади. Три часа бешеной скачки утомили его физически, наряду с этим он ощущал душевное опустошение и не чувствовал голода.
Старый Уилкинс вышел встречать своего господина, сжимая и смущенно потирая свои руки, сквозь тонкую старческую кожу которых ясно проступали голубые вены. Он поднял на Эсмонда свои умные печальные глаза.