На амвоне, вместо высокого, широкоплечего протодьякона, появилась худенькая фигурка старика. Старчески проникновенный и в то же время неожиданно мощный голос заговорил:
— Таинственны явления смерти и рождения. Пути Господни неисповедимы. Невидимая рука направляет материальные процессы физической жизни. Из неведомого нам небытия, темной стезей утробного развития родится на земле новый гений, очаровывающий — человечество своим дивным дарованием, разгорается необыкновенным светом и внезапно тухнет, сходит опять в неведомое небытие. Значит ли это, что все земные ценности безвозвратно исчезнут после физической смерти, как говорят материалисты, или есть что-то, что не поддается тлению?
Толпа замерла. Голос проповедника стал громче и тверже. Павел опять взглянул на Григорьева. Он еще более побледнел, в глазах чувствовалось напряжение и мука: от ответа на вопрос зависел смысл жизни, но ответ архиепископа был предрешен и это не был ответ самого Григорьева. Павел невольно вспомнил такую же тишину, водворившуюся в зале Московского Художественного театра, когда в пьесе Горького «На дне» задается тот же роковой вопрос бытия: «А что, Бог есть?». И хотя босяцкий святой Лука и уклоняется от прямого ответа, а сам автор предрешает ответ отрицательный, в тишине, наступившей после рокового вопроса, чувствовалась неутоленная, вечная жажда веры.
— Ну, как? — спросил Павел утомленного непривычным стоянием Григорьева.
— Как? — конечно, хорошо — не сразу ответил парторг. — Знаешь, надоело повторять, подобно попугаю, то, что тебе на сегодняшний день партия мелом на доске напишет… надоело. Я попов не люблю, — раздраженно обернулся он к Павлу, — но то, что он говорил сегодня, выше жвачки, которой нас пичкают каждый день!
— Ну, и что же? — спросил Павел. На мгновение у него мелькнула мысль довести разговор до конца, но, с точки зрения конспирации, это было бы непоправимой глупостью.
— Ну, и ничего, — приходя полностью в себя, ответил Григорьев. — А ты не боишься, что я на тебя за антимарксистскую пропаганду в ГПУ донесу? — вдруг криво усмехнулся он и пошел по шумной, грохочущей трамваями улице.
Павел некоторое время стоял и смотрел на широкую спину парторга.
Кого он мне напоминает? Григорьев… Григория! — обрадовался Павел. — Да, это тот же тип, только Григорьев уже развращен партийной работой, а Григорий честен и потому сильнее… С парторгом лучше не связываться, а за Григория надо будет взяться всерьез.
Глава шестая
ОРГАНИЗАЦИОННЫЕ БУДНИ
Павел склонился над книгой и старался, не отвлекаясь посторонними мыслями, целиком погрузиться в подготовку к экзамену. Но мысли не давали покоя. Многое изменилось в жизни Павла за последние годы. Павел давно потерял комнату, в которой жил с Верой Николаевной — ее занял крупный коммунист, живший ранее в том же доме, а Павлу предоставили жилплощадь на окраине города в облупленном, полуразрушенном доме. Дом был полон бедноты и сомнительных личностей. Квартира состояла из четырех комнат, кухни и коридора. В одной комнате жил сапожник, такой, каких описывали в социальных романах XIX века — тихий, забитый человек с вечно беременной женой и кучей оборванных ребятишек. Сапожник работал дома, беря работу в артели, ребятишки копались на грязном полу, в комнате пахло сыростью, грязью, кислой капустой и селедками. В другой комнате жила семья, повидимому, занимавшаяся воровством и спекуляцией. Туда постоянно приходили таинственные фигуры и трудно было понять, какой народ там живет. В третьей комнате, рядом с Павлом, жил бывший бухгалтер, отсидевший уже три года за растрату и ожидавший окончания еще 3 лет т. наз. поражения в правах. По его словам, это значило, что в течение 3-х лет он не имел права работать. Жил растратчик на средства жены — худенькой забитой женщины, с утра уходившей на службу и возвращавшейся поздно вечером. Пил он денатурат и за всё время совместной жизни Павел ни разу не видел соседа совсем трезвым, менялась только степень опьянения. Раз или два в день в дверь Павла раздавался неуверенный стук.