А что он, спрашивается, мог сказать? Только то, что у него покамест довольно неопределенная ситуация. И что он, хотя и дорожит этими их отношениями, вынужден будет, наверное, как только получит новый паспорт, податься на заработки: у самого заначка почти кончилась, а Юрий не обязан содержать своего взрослого братца, поскольку у него на плечах собственная семья.
«Что ж эти сволочи удумали? – сверлила его мозг одна и та же мысль. – Лишь бы они не вздумали как-то преследовать Оксану… ну при чем тут она? При чем тут женщина, да еще и… беременная? Нет, им нельзя об Оксане ничего рассказывать! А то будет еще хуже… Ах ты ж боже мой! Ну что же делать, как же отсюда выбраться?..»
Он вдруг встрепенулся. Записка! Ее нельзя оставлять. В следующий раз эти сволочи могут его обыскать. Если Оксанкина записка попадет к ним, это может еще сильнее усугубить ситуацию. Значит, он должен ее уничтожить…
Гайдуков порвал письмо на мельчайшие клочки, чтобы его невозможно было прочитать…
Несколько раз он принимался дубасить кулаками в окованную металлом дверь. Хотел переговорить с «керiвником», узнать, почему его здесь держат, как арестанта. Ну или со старшим, который, кажется, вертит даже самим Криворучко. Вспомнил наконец, где он его видел, этого Леона. В 96-м году, кажется, в Ачхой-Мартане, куда на один из «блоков» вдруг перебросили небольшое подразделение «вэвэшников» (Гайдуков тогда был старлеем, а служил в ту пору в Софринской бригаде внутренних войск)…
Впрочем, ему было не до этих воспоминаний. Выбраться бы как-то отсюда… Да и вообще неплохо бы свинтить с этой базы! Уж больно стремный здесь контингент, особенно эти трое – Леон и пара его «орлов». Местные ребятишки, Тимоха и Роман, тоже, надо сказать, те еще ухари. Это пока все вокруг мирно-спокойно, с ними еще как-то можно иметь дело. А вот ежели какой замес пойдет, то еще хрен его знает, на что они способны. По всему чувствуется, что мужики они тертые, бывалые, и при том – каждый «себе на уме».
Гайдуков периодически пытался привлечь внимание окружающих к себе, стучал в дверь, кричал, но никто не отзывался…
Смеркалось.
Затем совсем стемнело.
Наконец, когда, по его прикидкам, на дворе уже была ночь – наручные часы у него отобрали, – послышались шаги и бодрые мужские голоса.
Замки и петли тщательно смазаны, как и положено у рачительного хозяина. Тяжелая дверь отворилась без скрипа. В темное пространство «камеры» ударил сноп фонаря… Пошарил по стенам и полу, затем уткнулся, слепя, в лицо «узнику».
– Руки за голову! Лицом к стене! – раздался сухой, лишенный эмоциональных ноток голос. Потом, когда Гайдуков выполнил эти две команды, которые он и сам – в разных словесных выражениях – не раз и не два подавал, тот же голос поинтересовался у кого-то, кто тоже присутствовал при этой сценке: – Ну что, чиф? Прям здесь его мочкануть?