Моник округлила глаза.
— Запаришься! Оно же чистошерстяное!
Прощание с бароном де Бельшютом было устроено с поистине королевским размахом. Обилие роскошных тканей, море цветов, торжественный монашеский хор, бесконечная черная вереница скорбных людей к стоящему посередине залы высокому ложу, щедро задрапированному бархатом и шелками. Возле ложа некоторые становились на колени, целуя складки бархата, а более решительные — руку лежащего на ложе человека. Рука специально помещена не на груди, а так, чтобы прощающимся было удобно целовать ее.
Она не очень большая, но и не маленькая, просто мужская рука с крепкими пальцами и гибким запястьем, скрытым под белоснежной манжетой, на которой бриллиантово поблескивает запонка. Я знаю, что запястье гибкое, потому что это рука моего отца, которая умеет управляться с самыми нежными ростками цветов и бережно прививать яблони и виноградные лозы. Эту руку я узнаю из миллиона мужских рук! Маленькая родинка на фаланге безымянного пальца и крошечный шрам от лопнувшей в руках пробирки на подушечке указательного. Чуть порыжелый на сгибе от сигарет средний палец, с маленьким утолщением-мозолькой от авторучки — пишущей машинки и тем более компьютера папа не признает. У него вообще сложные отношения с техникой: например, электронный микроскоп — это очень хорошо, а вот электрокофемолка — никуда не годится.
В зале, обшитом дубовыми панелями, было темновато. Здесь всегда темновато: люстра, горящая от электричества — от движка в подвале, — всего одна, остальные светильники — со свечами. Люди все шли и шли. Через распахнутые настежь двери тянуло сквозняком и ароматом каштанов.
От сквозняка папины волосы шевелились надо лбом. Мягкие, немного волнистые светлые волосы с проседью. Как будто это не седина, а просто пряди выгорели на солнце. Значит, рыцарь с выгоревшими волосами — мой папа? Но в том сне он сидел в самолете перед нами…
— Не стесняйся, подойди к отцу, — прошептал за моей спиной Брунар. — Все знают, кто ты. Никто не помешает.
Чуть поодаль на фоне камина старательно пели монахи, а по обеим сторонам ложа выстроились полицейские, члены муниципалитета, музыканты люанвильского духового оркестра с опущенными трубами, траурными повязками и театрально-скорбным видом. Это было бы, пожалуй, увлекательно, если бы на ложе лежал какой-нибудь актер в роли короля, но не папа.
— Потом, дядя Эдуар, — тихо сказала я. Теперь меня трясло не только от холода, но и от возмущения. — Когда все уйдут. Я не хочу участвовать в этом спектакле.
— Они не уйдут все, — прошептал Брунар. — Почетный караул — распоряжение мэра, а певчие — благодарность аббатства за реставрацию колокольни. Они будут петь всю ночь, каждые три часа меняются…