А случается, на границе леса и селения звучит музыка, и исполняются песни, но эта музыка и эти песни не очень понятны случайным гостям и неслучайным приезжим. Хоровые эти песни протяжны, мелодичны, и если их поют мужчины, после изрядной порции вина или горилки, то в них даже не знающий языка местных жителей слушатель почувствует длинную тоску и быструю отвагу. А если поют женщины, тоже не чуждые вина, но в меньшем количестве, то тогда тоска эта непонятными путями превращается в торжество жизни, а отвага в желание и безрассудство любовного поступка.
Но бывает, на этой границе, весной, той самой, которая таяньем снега и пробуждением молодой травы и насыщенностью влагою стволов так похожа на средневековье, можно повстречать девушку, но не по имени Эх Ты. Эта девушка иная, и имя ее мне не известно, и я почти уверен, что имени этого никому не нужно знать. За ее спиной чехол, или футляр, и глядя на него, незаметно для себя предполагаешь ножны, но в нем гитара, не арбалет, и это важно. Смешение, незаконченность весеннего, слякотного действа и незамысловатость то сыроватого, то прокопченного факелами гобелена звучит в ее песнях. А на гобелене этом все тот же лес из акаций, но только моложе, схематичнее, условней, и то же селение, но только крыши крыты камышом, а вместо зернохранилища замок, и такие же кони, дикие — в степи, и гладкие — на гобелене, и вечный пот от настоящей работы на полях, и на актерах из бродячего цирка, и жестокий хозяин коней. Но тени, это только тени, они звучат в ее песнях, и позабытые людьми призраки подходят к границе леса и слушают их, ее сильный голос, незамысловатую музыку старинных мелодий… и, возможно, именно они, невидимые слушатели эти соткали тот, от непрогретой каменной стены сыроватый, но по краям опаленный факелами гобелен? В оценке древний, в продаже дорогой, в восприятии призрачный, в мечте необходимый, в жизни неуместный, но допустимый — в "Книге сновидений", в ее тринадцатой главе.
— Вот так, начнешь изучать семейные портреты, и уверуешь в переселение душ! — громко пробормотал дядько Павло, он же в тайне доктор Пржевальский.
— Опять ваши латинские цитаты, — ответил на это парубок Мыкола, причем "и" в его имени читается как "ы", он же законспирированный навигатор Суппо Стейт.
— На этот раз английская. Если верить древней легенде, сложенной, впрочем, не ранее начала очередных темных веков, начала, не помню, в который уже раз, и записанной, кажется, доктором Боткиным.
— Так вот откуда? А я-то думаю! — неосторожно воскликнул более бодрый парубок. — Так вы, оказывается, почитатель доктора Боткина?