Гефель сжал себе горло. Слова больше не находили выхода. Гефель прислушался. Кругом было тихо. Кропинский ничего не ответил. Отчаяние с новой мукой охватило Гефеля. Тот, что стоит рядом с ним, боится так же, как и он, и отказывает ему в слове помощи, за которое Гефель мог бы уцепиться в водовороте душевного распада.
— Я трус, — прошептал он, совершенно уничтоженный. Пусть раздробятся и последние остатки его воли! Он не видел, что Кропинский спорит с ним, отрицательно качая головой, но он жадно прислушивался к словам друга.
— Ты только бояться. Я тоже бояться, — шепотом, как брату, сказал Кропинский. — Мы только бедный маленький люди, как малый дитя.
Простой человек, он не знал более сильных слов. Гефель вдруг задышал часто и горячо и, казалось, беззвучно кричал:
— Да ведь дело теперь даже не в ребенке! Дело совсем в другом! — Он застонал. — Что если они опять придут? Я не могу снова висеть, не могу! О господи! Ты ведь ничего не знаешь, Мариан, ничего не знаешь…
Стараясь помочь другу, Кропинский прошептал:
— Что же есть? Ты должен мне говорить.
Гефеля тянуло поговорить, чтобы снять с себя тяжесть вины перед Кропинским. Но какая-то сила внутри него противилась этому желанию. Тайну надо было тщательно хранить. Но ведь тот, кто стоял рядом с ним, был его товарищем перед лицом смерти. Он унесет тайну с собой. И Гефель начал рассказывать, запинаясь, словно рвал клочок за клочком свою тайну.
— Они хотят знать, какие товарищи в аппарате… У нас, видишь ли, аппарат… Об этом в лагере не знают. Никто ничего не знает… — Он рассказал о своей деятельности военного инструктора. — Знаешь, мы сидим по вечерам под одним из бараков лазарета, под землей, понимаешь?.. И я показываю, как вскидывать пистолет и как целиться…
Он поведал, как советские товарищи тайно протащили в лагерь оружие, и когда Кропинский спросил, есть ли в группах и польские товарищи, Гефель подтвердил и описал мужественный поступок Иозефа Левандовского:
— Это было до бомбежки лагеря, тогда еще работали заводы Густлофа и в большом цехе изготовляли карабины. Мы решили унести один из них в лагерь. Это устроил Левандовский… Мы выбрали день, когда у ворот дежурил кривоглазый блокфюрер из девятнадцатого блока. Он, надо тебе сказать, не выносит вида крови. В этот день Левандовский сделал вид, что ему дурно, упал у станка и при этом… — Гефель судорожно глотнул, — и при этом он нарочно подложил руку под суппорт. Ему разодрало руку от локтя до кисти. Кровь так и хлестала. Мы положили его на носилки, а под ним был карабин. Кровь лилась, но Левандовский, когда мы подошли к воротам, лежал совсем тихо и не шевелился. У кривого блокфюрера подогнулись колени, и мы быстро пронесли раненого через ворота. Карабин мы потом укоротили со ствола и приклада. Он теперь служит нам для упражнений. На нем я показываю товарищам, как заряжают ружье, как обращаются с затвором, как делают разборку.