Гефель умолк. Он рассказал столько, сколько заставил его страх…
Он был рад, что теперь возле него есть кто-то близкий ему и посвященный в его тайны.
Кропинский слушал, затаив дыхание. Ему так хотелось многое сказать, но он был слишком ошеломлен.
— Dobrze! Dobrze, dobrze![3] — мог лишь он повторять. Собственная исповедь несколько подбодрила Гефеля. Он почувствовал, что, в сущности, он не труслив и что у него хватит воли держаться. Только бы не сдали нервы. Стоило ему подумать, что эсэсовцы могут вернуться и снова подвесить его, как он весь начинал дрожать. Мускулы дергались, и страх затоплял сознание. И тут он опять вспоминал тот ужасный миг, когда мост между силой и волей грозил рухнуть… Вот почему он теперь искал опоры в Кропинском и чуть не молил его о поддержке.
— Теперь ты понимаешь, — обратился он через некоторое время к Кропинскому, — зачем им нужны имена?
— Но ты их не выдать?
— Выдать, выдать… Я не хочу выдать! Но меня снова подвесят, и я больше не выдержу!
Кропинский понимал его, он хотел помочь и не мог ничего предложить, кроме своей готовности страдать вместе с другом.
— Я тоже буду висеть, и я теперь все знать, как ты. Мы бедный маленький люди и совсем одни, и никто нас не защитить. Но мы не сказать ни одно слово. Правда, Андре, мы не сказать ни слово? Мы кричать, все время кричать, когда они хотеть имена. Это лучше, чем мы сказать…
На простые слова Кропинского Гефель ответил искренней благодарностью.
— Да, ты… ты прав, Мы просто будем кричать, не так ли? Тогда мы ничего не выдадим.
Так они помогали друг другу и пользовались слабостью как силой, укрепляя устои моста, дабы он не рухнул под приближавшимся новым напором волн.
Утренние часы Кремер провел в мучительной неизвестности. Бохов уже побывал у него, но Кремер ничего не мог ему сообщить, он не знал даже, удастся ли Шюппу проникнуть в карцер. Кремера, как лагерного старосту, часто вызывали к воротам. Прогулка туда была не из приятных. Сегодня Рейнебот уже два раза требовал его к себе. В громкоговорителе снова что-то щелкнуло, и в комнате Кремера раздался квакающий голос Рейнебота:
— Лагерный староста, мигом к воротам! В два счета! — добавил комендант на своем обычном жаргоне.
Кремер натянул на себя шинель, напялил шапку. «Что опять понадобилось этому проклятому черту?»
Кремер бежал через апельплац к воротам, как по тонкому льду. Долго ли выдержит этот лед?.. Может быть, Гефеля уже заставили говорить? За себя самого Кремер мог поручиться, что бы с ним ни случилось. Он знал, что его даже в самый опасный момент не одолеет слабость. Пульс у него всегда бьется ровно. Он умел замыкать в себе все свои чувства и мысли, поэтому его голова оставалась свободной, и Кремер при всей внутренней страстности всегда сохранял хладнокровие. Это давало ему большое преимущество над противником.