Лишившись преподавательской работы, я ушел в запой. Однажды, явившись домой на рассвете, я с неудовольствием обнаружил, что неизвестно откуда появившаяся дверная цепочка преграждает мне путь к супружескому ложу. Естественно, я ногой несколько раз саданул дверь, пытаясь ее выломать. Выломать не выломал, но зато прилично испачкал, мне же самому потом пришлось оттирать следы подошвы. Потом я еще долго колотил в дверь, пока не увидел в узкой щели глаза Мэри, прожигающей мой лоб огненным взглядом. Не сказав ни слова, она захлопнула дверь у меня перед носом и заперла ее, оставив ключ в замочной скважине. Пнув дверную створку еще пару раз, я ушел, решив никогда в этот дом не возвращаться. На улице разыгралась нешуточная весенняя гроза: я тащился под проливным дождем, обуреваемый рождающимися в нетрезвом уме смутными мыслями. Идти мне было некуда; вот я и бродил взад- вперед по Украинской деревне, где мы тогда снимали квартиру. На каштанах появились первые клейкие листочки, предрассветный сумрак напоминал своим цветом кору деревьев. Я клятвенно обещал себе, что никогда не вернусь к Мэри, и продолжал идти, пока, одурев от усталости, не плюхнулся на мокрую скамейку на детской площадке. Если бы меня не выгнали с работы, я бы пошел в школу, а оттуда — в гостиницу. Но, посидев под дождем на скамейке, пока не заледенела задница в промокших насквозь штанах, я понял одну простую истину: если у тебя нет дома, то идти тебе некуда, и это «некуда» занимает большую часть пространства; по сути, оно и есть все пространство целиком. Испытывая угрызения совести, я вернулся домой, позвонил в дверь и, точно кающийся грешник, умолял пустить меня обратно.
В конце концов, молдавский пограничник отдал нам паспорта, и мы сели в автобус. Я по-американски широко поулыбался направо и налево, но безрезультатно — попутчики дружно меня проигнорировали. Шлагбаум был поднят, и мы пересекли границу. Проехав несколько сот метров, остановились и подобрали беспаспортного парня в майке; тот подмигнул мне как старому знакомому и вцепился в поручень над моей головой, демонстрируя потную подмышку.
Рэмбо обожал фотографироваться, так что Pope отдыхать было некогда. Думаю, Рэмбо считал себя настоящим героем, из тех, кто навечно остается в народной памяти. Он снабжал Рору пленкой, у себя в штабе обустроил темную комнату, специально ограбив магазин фототоваров, — все это, чтобы потешить собственное самолюбие. Ему нравилось рассматривать свои фотографии: вот он стоит, голый по пояс, и целится из серебряного пистолета в камеру; вот держит автомат, упершись прикладом в бедро; здесь, шутки ради, вцепился в волосы сидящей рядом с ним молодой женщины, та вымученно улыбается; тут он уселся на труп одного из своих же бойцов — дурачок, наверное, посмел ему возразить, за что и поплатился, — остекленевшие глаза паренька широко раскрыты, Рэмбо сидит у него на груди с сигареткой во рту, словно бравый солдат на рекламном плакате, призывающем провести отпуск в Ираке.