Проснувшись, я продолжал сочинять в уме письмо к жене, собирая мысли с таким трудом, словно все это происходило не со мной. Я перечислял все утраты, страдания и обиды, описывал ночи, когда, прислушиваясь к ее неровному дыханию, я мучительно пытался избавиться от раздиравшей голову боли, рисуя себе совершенно другую, новую жизнь, в которой я стану добропорядочным человеком и хорошим писателем. Я одним духом выложил все — и про обнаруженную мной на кухне консервную банку с тоской-треской, и про мой страх заводить детей, и про то, как во время этой поездки я понял, что никогда не захочу вернуться в Америку. Я признался, что в Чикаго никогда не найду себе места и что не смогу смотреть, как умирает Джордж. Я мог бы исписывать этим бредом страницу за страницей — это стало бы надгробной речью на похоронах нашей семейной жизни. Я никогда тебя не пойму, никогда ничего про тебя не узнаю: ни того, что в тебе умерло, и ни того, что незримо продолжало жить, — так бы я написал. — Я теперь далеко.
Я понятия не имел, где в лабиринтах Башчаршии жила Азра. Местные-то есть наши — обычаи требовали навестить семью покойного в его доме, где наверняка собрались родные, друзья и просто знакомые. Но кто я был Азре? И тем не менее мне хотелось ее увидеть; Рора нас связал. Но ее дома я найти не мог. Обошел всю Башчаршию, спрашивая у местных жителей, где дом Азры Халилбашич: большинство не знали, но находились и такие, которые знали, но не хотели говорить, вероятно, желая защитить ее от назойливых незнакомцев. В конце концов, вернувшись в гостиницу, я просто ей позвонил. Пришлось долго вести переговоры с заботливыми тетушками и безымянными мужчинами, прежде чем Азра взяла трубку. Я выразил ей свои соболезнования и напомнил, что я — Брик, приятель Роры, что мы вместе путешествовали и что я приходил к ней в больницу со сломанной рукой. Она спросила, как рука. Я сказал, что рука еще больше опухла и посинела. Азра велела мне прийти завтра в приемный покой, она как раз будет дежурить.
— Спасибо, — сказал я. — Я понимаю, как вам сейчас тяжело.
— До завтра, — сказала она.
В приемном покое больницы, кроме меня, сидели, дожидаясь вызова, еще несколько человек: байкер со сломанной ногой, избитая мужем во время семейной ссоры женщина, пьяница с проломленным черепом, мальчишка, изрезавший себе щеки бритвенным лезвием в попытке его проглотить. Мы сидели и всем коллективом мучились от боли, изредка кто-нибудь охал или стонал. Откуда-то из-за дверей доносились душераздирающие крики. Мимо нас быстро провезли на каталке чье-то несчастное изувеченное тело с болтающимся в изголовье, словно флаг, пакетом с кровью.