Он долго стоял и думал об этом, глядя в окно. Потом разделся, в темноте выстирал белье и повесил сушиться на батарее. Повернул ручку настройки радиоприемника, и тот засветился и ожил, но через минуту он выключил его, и звуки танго сменила тишина. Голый, он опустился на стул. Муха села на его сморщенный член. Литвинов пробормотал несколько слов. И поскольку ему это было приятно, он продолжал бормотать. Эти слова он знал наизусть; они были написаны на листке, который он носил в нагрудном кармане уже много лет с того самого дня, когда сидел у постели больного друга, молясь, чтобы тот остался жив. Он столько раз произносил их, даже неосознанно, подчас забывая, что эти слова принадлежали не ему.
В ту ночь он пошел в кладовку и достал чемодан. Засунув руку в карман чемодана, нащупал толстый бумажный пакет. Достав сверток, Литвинов снова сел на стул и положил его на колени. Хотя он никогда не открывал пакет, он, конечно, знал, что в нем было. Закрыв глаза, чтобы защитить их от света, он дотянулся до лампы и включил ее.
«Сохранить для Леопольда Гурского, пока снова его не увидишь».
Позже, сколько бы Литвинов ни пытался похоронить эти слова в мусорном ведре под апельсиновой кожурой и фильтрами от кофеварки, они неизменно всплывали на поверхность. И однажды утром он взял пустой пакет, содержимое которого теперь было надежно спрятано в его столе. Затем зажег спичку и, глотая слезы, смотрел, как надпись, сделанная его другом, сгорает дотла.
«Что там написано?»
Мы стояли под звездами на Грэнд-сентрал,[75] или, по крайней мере, я так думал — я бы скорее смог закинуть ноги за уши, чем задрать голову и увидеть, что там наверху.
«Что там написано?» — повторил Бруно, пихая меня локтем в ребра, пока я приподнимал подбородок, пытаясь разглядеть расписание. Верхняя губа у меня отделилась от нижней, чтобы освободиться от тяжести челюсти. «Ну же», — торопил меня Бруно. «Не гони лошадей», — ответил я ему, с открытым ртом у меня получилось что-то вроде «Еаи-ашаей». Я едва разобрал цифры. «Девять сорок пять», — сказал я. Точнее, «Деить-орокять». — «А сейчас который час?» — спросил Бруно. Я перевел взгляд на свои часы: «9.43».
Мы побежали. Нет, не побежали, а стали двигаться так, как могут двигаться два старика с изношенными суставами, пытаясь успеть на поезд. Я был впереди, но Бруно наступал мне на пятки. Затем он придумал, как ускоряться, неописуемым образом размахивая руками, и оттеснил меня. Мгновение я просто двигался по инерции, пока он, если можно так выразиться, мчался наперекор ветру. Я сосредоточился на его затылке, но вдруг он неожиданно исчез из поля зрения. Я обернулся. Бруно мешком лежал на земле, один ботинок с него слетел. «Беги!» — закричал он. Я растерялся, не зная, что делать.