Мне хотелось сказать другу, чтобы он взял себя в руки, что вся жизнь еще впереди…
— Вот что, — оборвал он мои размышления. — Надо сказать комбату: теперь наша очередь.
Вилька придавил окурок каблуком, удивленно вскинул бровь.
— Да, наша очередь, — повторил Глеб. — Не понимаете? Что ж, по-вашему, мы так и будем за чужими спинами прятаться? А старшина Могила, а майор Шагурин и комиссар Бобров, а эти двое… которые с трофейным пулеметом остались? Им меньше нашего жить хотелось? — В голосе его что-то дрожало.
— Глеб… — начал было я, но Вилька перебил;
На этот раз он не шутил:
— Друг хороший… Ты здорово сказал, — нынче наша очередь. Мы уже не дети…
— Не дети! Так зачем же мы все молчим? Будто ни Павки, ни Кати никогда не было?! Молчим, сами себя обманываем. Зачем молчим?
— Потому что мы стали взрослыми. Мы молчим, но помним слова Павки: «Нужно жить для других, надо ценить слова, подкрепленные поступками…» Мы помним Катины муки и мстим за нее. От нашего батальона осталась горстка. Факт. Но это все-таки батальон. Он сделал из оравы фашистов груду тухлятины. Он сражается один против трех. Один против пяти. Ты видел, как горели их танки?.. Ты прав, Глеб, нынче наш черед.
— Спасибо… ребята, — Глеб благодарно улыбнулся.
Потом мы лежали, подмяв под себя душистые колосья, вспоминали довоенную, такую далекую, неправдоподобно прекрасную жизнь, и нам казалось, будто мы говорим не о себе, а о других.
— Странно как-то, — удивлялся Вилька. — Выбили мне глаз, а я хожу, стреляю… вроде ничего не случилось. А Юрка? Если бы ему дома два пальца оттяпало — крику бы было! Здесь же в порядке вещей… Ты что руку-то, как младенца, укачиваешь?
— Дергает.
— Спасителю покажи.
— Нету спасителя, — покачал головой Глеб.
— Жалко человека… Так я о чем говорю — переменились мы. Помните самую первую бомбежку? В городском парке. Честно говоря, я тогда чуть не рехнулся от страха. Каждый взрыв, каждый визг осколка на меня впечатление производил. Был бы писателем, я бы такие красочные страницы накатал! А теперь… Ну стреляют, ну страшновато, конечно. Но главное, в душе — злоба, ненависть.
Я поразился — до чего точно выразил Вилька мои собственные мысли. И Глеб оживился:
— Верно. Ну а все-таки… вдруг убьют?
— Не верится. Кроме того, Глеб, ты сам когда-то доказывал, что погибнуть на войне — все равно что выиграть двадцать пять тысяч.
Мы рассмеялись. Глеб покусал колос:
— Какими же мы младенцами были! Помолчали.
— До чего же жить хочется, — Вилька сглотнул слюну. — Очень хочется. Слышь, Юрка, ты чего куксишься?
— Отца с матерью вспомнил. Где теперь они, что с ними?