Он свалил трупы на постель, высыпал на их лица и руки всю соль, что они принесли с собой. Сверху бросил седло. Сомнительно, что ему удалось бы забрать лошадь, да еще и оседлать ее. Вышел в коридор, закрыл дверь снаружи на висячий замок. Вряд ли многие знали об этой комнате, не просто так Алкистан сам пошел за добычей. В любом случае несколько дней у Лука были, не неделя, на которую он оплатил комнату, а дня два или три, пока сквозь жаркий хурнайский полдень не пробьется трупный запах.
Против ожидания, ночные улицы Хурная были почти пустынны. Кое-где у лавок маячили охранники, продавцы спали прямо на выставленных вдоль дороги повозках, всхрапывали, что-то бормотали во сне, но стражи Лук не заметил. Переходя темными дворами с улицы на улицу, он добрался до портовой площади. Прошел через сплетенные из тростника шутейные ворота, миновал тростниковые же башни, помост с затейными гирями и шарами, столбы со щитами кланов. Со злой усмешкой покосился на столб, на котором висел белый щит клана Паркуи. Вдохнул запах моря, нырнул в переулок между высоким красивым домом и забором вокруг обиталища Хуш.
Тишину нарушал лишь стрекот цикад. Лук прислушался, не услышал никаких посторонних звуков и набросил на стену кошку. Та легла на гребень стены почти беззвучно. Мгновение — и Лук оказался наверху, одним взглядом оценил крохотный дворик с единственным кустом раскидистого можжевельника, выступ колодца, скамью, домик, теснящийся к углу ограждения, дымок, тянущийся из трубы. Во дворе никого не было. Лук смотал веревку, спрыгнул вниз, с досадой услышал звяканье рассыпанных по камням монет, мгновенно обнажил меч и подошел к двери. Он уже занес руку, чтобы постучать, когда услышал мягкий старушечий голос:
— Заходи, парень, не надо шума, и так раззвенелся на всю площадь.
Когда-то она была красавицей. Ослепительной красавицей. И теперь еще ее красота оставалась при ней, но, прикрытая старостью, искаженная морщинами и немощью, она казалась ужасной и отвратительной. Лук уже давно привык к этому, покидая одни города, въезжая в другие, он рассматривал лица стариков, представляя их в юности, и раз за разом уверялся, что обаяние старости имеет под собой чаще всего некрасивость юности, а ее же красота обращается со временем только уродством и безобразием. Впрочем, вряд ли он был готов счесть это правилом. Но смотреть на Хуш было страшно. Она напоминала дорогую вазу, некогда разбитую и склеенную из осколков, не все из которых нашлись. И теперь она стояла на видном месте, покрытая пылью и паутиной.