Вечер медленно втек в комнату... Голубые занавески, колыхнувшись, впустили его. С мамой можно было говорить вечно. Жили они недалеко друг от друга. Лиля ее проводила.
На следующее утро на работе она узнала, что нужно вылетать в Цюрих. Можно опять паковать сумку — чудесно!
Факс с каким-то одержимым упоением плевался листами исписанной бумаги. Лиля его не видела, но слышала противный звук, которым это все сопровождалось, и, поскольку навязчивое жужжание не кончалось, она тоскливо констатировала, что не кончается и ее рабочий день. На столе росла стопка листов с пометкой «Dringend!» — «Срочно!»
Она подняла голову, когда за окном уже столпились сумерки. Они льнули к стеклу, она закрыла глаза. Трель мобильного. И знакомый, и в то же время абсолютно чужой голос, на знакомом и столь же чужом языке... Нет, только не это! О, Боже, он уже здесь!.. А она надеялась, что после этого сумасшедшего дня погуляет по набережной Цюриха, покормит голубей там, где это делал Штиллер (или Макс Фриш?), посидит на террасе над водой в любимом Storchencafe, и очередная бессонная (а вдруг повезет и усталость сделает свое дело, — не совсем бессонная) ночь перенесет ее к очередному дню. Но нет! Она медленно спускается по лестнице, игнорируя лифт как средство, ускоряющее передвижение. Почему здесь так мало ступенек? Она помедлила, перед тем как толкнуть дверь на улицу. И все-таки это пришлось сделать.
Темно-синий Saab был припаркован прямо напротив входа. Путей к отступлению не было. Она набрала в легкие побольше воздуха, выдохнула и достала одну из дежурных улыбок. Пока примеряла ее и пыталась в нее влезть, Гердт проворно выпрыгнул из машины с букетом белых роз и нелепо-неуверенно стал приближаться к ней. Сколько они уже знакомы? Ах да, это был тот же год, что и... Только не осень, а лето, немного раньше. Однозначно удачный год. Какие разные могут быть удачи! А по прошествии времени еще более разные.
Она продолжала втискиваться в улыбку, как в сапоги-чулки, которые ей неизменно шли, — но надевать их было сущее наказание, да и носить не очень удобно. Уголки рта слегка дрожали. Похоже, она действительно устала. Он что-то говорил об этой ее усталости, сыпал ворохом ненужных листьев-слов, хлопотал лицом, нервно сжимал руль, делал тысячи движений, но при этом неодушевленные предметы вокруг казались в тысячу раз живее его. Она будто издалека слышала свой голос, что-то говорила по-немецки. Кто же будет переводить ей ее слова?
Они подъехали к той самой набережной, где она хотела гулять одна. Сумерки не успели окончательно поглотить город. Здесь на час раньше, чем дома. Цюрих — город голубого цвета. Сумеречность неба сливается с сизостью озер. Он был прав. Макс Фриш.