Правительница и знать не знала, что народ подхватил ее песни, что сказки ее служат для вдохновения созидателям страны Ин, что сын ее, играя с другими ребятишками, нет-нет да и замрет, прислушиваясь к словам, что ласкали его душу и сердце. И рвалась его душа из тесных стен дома-дворца к высоким звездам на поиски затерявшегося в песках ответа. Сны, давно отринутые отцом и матерью, прибились к мальчику, как прибивается к берегу лодка, потрепанная штормом, потерявшая гребцов…
* * *
Колесница Ала стремительно подъехала ко входу в храм Двух Попутчиков. Танрэй и Коорэ стояли на солнцепеке вместе с остальными жителями Тизэ.
По-прежнему красивый и статный, с легкой сединой в смолянисто-черных волосах, Ал спрыгнул на землю. Коорэ хотелось, чтобы он сейчас засмеялся, подхватил на руки мать и закружил ее в приветственном объятии. Мальчик никогда не видел отца таким, каким тот был в его фантазии. Он даже не подозревал, что каким-то чудом угадал прежнего Ала…
Все было иначе. Почти год не заглядывавший в глаза своей супруге, правитель и теперь не сделал этого. Вернее, сделал, но сквозь непроницаемую холодную призму.
— Да будет «куарт» наш един, Танрэй… — молвил он.
— Да не иссякнет солнце в сердце нашем, Ал… — безнадежно ответила она, опуская голову.
Светлые, настоящие слова древнего приветствия теперь стали пошлой ритуальной прибауткой…
Вечером он пришел в ее покои. Танрэй ощутила терпкий запах притираний чужих женщин, но ничего не сказала.
Ал уселся у ее ног, положил ей на колени свою темноволосую голову, погладил изящные пальцы на ступнях жены. На какой-то миг он показался ей прежним. Было, было однажды в Эйсетти: в точности так они баловались с Натом. Волк уселся тогда возле правой ноги хозяйки, а Ал, передразнивая его — у левой. И, заняв колени хохочущей Танрэй, оба таращились друг на друга, пока пес не лизнул своего повелителя в нос. Зачем она вспомнила это? Лучше забыть. Забыть того Ала, забыть Ната, забыть Тессетена. Если не помнишь, то не так щемит в груди, в отчаянной пустоте, где прежде стучало сердце…
Танрэй научилась покидать свое тело на время близости с холодным и почти бесстрастным супругом. Она глядела в окно, а там, за ее спиной, на ложе под балдахином происходило что-то, что можно было назвать «любовью» либо с большой долей иронии, либо с кощунственным цинизмом. Танрэй старалась не оборачиваться и не смотреть. Даже такой, с изменившимся сознанием, не причастной к грубому миру, ей было неприятно размышлять об этом. Она боялась вернуться прежде, чем все закончится.