Но был опыт, который его интересовал больше всего. Он разрезал на мелкие части какое-то маленькое болотное существо до тех пор, пока оно не превращалось в молочную клейкую жидкость. Затем Горбатый ее процеживал. Через некоторое время жидкость отстаивалась и нашему взору открывалась все та же восстановленная болотная «чертовщина», как будто с ней ничего и не происходило. У Горбатого была лупа, но он еще мечтал и о микроскопе.
— Опыты свои еще не забросил?
— Ставлю на растениях. Перешел к растительному миру.
Он работал в городских теплицах разнорабочим. Был подручным при посадке и сборе рассады. Следил за освещением в теплицах, систематизировал генеалогические карточки, вел учет приобретенных и наследственных, переходящих от поколения к поколению характеристик опытных растений, помогая старому ученому-исследователю делать опыты по скрещиванию. Работа увлекала его. Горбатый читал массу специальной литературы, у него появлялись дерзкие идеи. Ученый называл его не иначе как «мой коллега» и был искренне огорчен отменой заочных отделений в сельскохозяйственных институтах…
— Ты отказался?
— Было какое-то разочарование, скажу положа руку на сердце. Боялся, как бы оно не захлестнуло меня.
— Послушай, мы отказываемся от всех «глупостей» детства, но, когда становимся взрослыми, без них-то как раз и делаемся глупцами.
У него на столе лежали брошюры и яркие цветные проспекты с текстами на наиболее распространенных языках.
— Что это? — спросил я его, чтобы сменить тему разговора.
— Проспекты экспортной продукции химического завода. Это так, в свободное время… Хорошо оплачивается.
Вечерело. Горбатый предложил поесть. Мы брали руками прямо со сковороды шарики мамалыги, пахнущие все тем же крахмалом. Запах разогретого прогорклого масла щекотал ноздри.
После ужина мы забрались на крышу сарая, который одновременно был и дровяным складом. Здесь хранились и мотки шерстяной пряжи, и посуда, и старая обувь, и даже кадка с квашеной капустой; здесь рядом с куриными насестами была и лаборатория. Толь еще сохранял дневное тепло, но Горбатый принес для меня плед, а для себя солдатскую шинель.
Отсюда, с крыши деревянного сарая, был виден с одной стороны утопающий во множестве огней город, светящийся окнами и витринами. С другой стороны — поле, светло-серое, молчаливое и огромное, как застывший океан. Вверху над нами, как сердце, пульсировали звезды, инертные, излучающие холодный свет.
— Я как бы чувствую отсюда, сверху, весь наш город.
— Да, и в самом деле.
— В этот час, когда вы истерично дергаетесь на танцплощадках или пьете в барах, я вас отсюда подсознательно вижу, и мне вас жаль.