Граф шел все быстрей и быстрей, без помощи палок, шел лесом, перелезая через валежник, спотыкаясь, поднимаясь, весь мокрый от дождя, в пятнах крови и грязи. Он Знал что надо торопиться. Граф шел и думал о той птице, которая сидела над шалашом. Ему казалось, что такие птицы не живут в тех местах, где когда-то жил он, да и растения, ягоды и грибы несколько отличались от ему известных, и изобилие разновидностей мхов говорило о том, что его занесло несколько северней тех мест, образы которых когда-то отпечатались в его в памяти.
Человечья память - мутный океан иллюзий, дна которого не видел никто, воспоминания – всплывающие распухшие полуразложившиеся гипертрофированные трупы впечатлений, мечтаний и фантазий, смешанных с дерьмом гордыни, которая так и переполняет нелепый, несуразный разум.
Память Графа была иной. Сквозь трещину в черепе из его головы вытек яд иллюзий и гордыни; память его была ущербна, но не порочна.
Граф продрог и вышел к железнодорожной насыпи. Автодорога его порадовала бы больше, но и железная - уже что-то. Он остановился на краю леса, посмотрел вправо, влево, доплелся до подножья насыпи - Великая китайская стена, он даже не стал пытаться лезть наверх, благо, чуть проторенная тропка проглядывалась в траве вдоль основания преграды. Как будто вырвавшись из другого мира, пронесся поезд. Поправив грязное мокрое подранное одеяло, поплотней обернув его вокруг тела, Граф похромал на обе немеющие ноги в восточную сторону.
Граф вспомнил, как в детстве его кто-то спрашивал: «В каком ухе звенит?» Сейчас у него звенело в обоих. Да и в глазах появился легкий туман. Но он шел, как мог быстро, тропа должна была его привести. Звон усиливался с каждым шагом, и, вдруг, оборвался. Граф стал, повернулся назад, посмотрел на пройденный путь, пучком влажной травы, как вышло, обтер тело и "одеяние", сделал глубокий вдох, и заковылял к переезду.
Переезд был грамотный, c шлагбаумом, как полагается, и маленьким белого кирпича опрятным домиком для путейских. На крыльце сидела плотная девица лет двадцати пяти в оранжевой жилетке дорожного рабочего, в мужской спецовке, и когда-то белом платке, повязанном “а-ля Дуся”. Не дойдя метров десять, Граф сел на траву. Оранжевая толстушка с наивным до дебиловатости лицом - подошла к Графу и, мотнув головой в сторону, с которой он пришел, спросила почти шепотом:
- Цево, обокрали, с поезда скинули?
Ее говор, характерный только для северной глубинки, в сочетании с внешним видом, могли рассмешить даже лежащего при смерти. Поборов спазмы смеха, Граф искусственно хриплым шепотом ответил: