— Это, что ли, про это по ящику крутят? Угадал, выходит. День рождения у меня сегодня, а она не позвонила. А не может быть такого, чтоб она… ей, бедняжке, резали аппендикс, все равно позвонила, и в каких бы отношениях мы с ней… — тут Башилов будто поперхнулся. — Дальше что?
— По больницам — дальше… завтра. Не ясно ничего еще, Олег Николаевич, все может быть, любое.
— Вот что, ты встреть меня, я вылетаю. Рейс номер восемнадцать двадцать пять, Шереметьево.
— Я встречу, да. Вы слышите? — Нагибин спохватился, но из трубки уже летели гудки.
Нет ничего страшнее, чем пережить своих детей. Естественный ход нарушается, небо падает. Единственное бессмертие, которое даровано, врождено человеку, — биологическое. Зачем другое, христианское, буддийское, если есть вот эта величайшая, неотменимая, доступная любому, если он не импотент, природная благодать? Зачем еще какая-то загробная тайна, к чему посмертные приключения души, которые ничто по сравнению с чудом зачатия нового человеческого существа, у которого твои глаза и уши, твой нос, твоя улыбка и больше ничьи, ни единого другого человека в мире? Всемирные религии способны разве предложить хоть толику того, что может предложить животный мир, сама природа, и насколько же убого, приблизительно, абстрактно воскрешение из мертвых по сравнению с соединением и ростом двух простейших клеток, по сравнению с набухшим, округлившимся материнским животом, в котором неуклонно, примитивно, бесподобно созреваешь еще один ты?
Нет ничего страшнее, чем хоронить своих детей. Пять лет назад Башилов похоронил Марину, свою жену и Зоину мать. Палеолог — единственная, кто у него осталась. История ветхозаветного Иова: смерть Зоиной матери была настолько нелепой, что в нее было трудно поверить. Один снаряд в одну и ту же воронку не попадает, но водитель туристического автобуса в Израиле, объезжая такую воронку, не справился с управлением, и автобус покатился под откос; прибывшие на место спасатели извлекли из покореженной машины (с вмятой до сидений крышей) тела шестерых погибших русских женщин.
Незряче расплатившись, он встает, выходит, и ноги сами несут его назад, к гостинице, но по дороге он сворачивает все же и попадает в сквер, который еще недавно был забит гостиничными беженцами первой счастливейшей волны — теперь в нем ни души, все разбежались по домам жениться, делать, снимая самый дикий в жизни стресс, детей. Бежит Нагибин — здоровье есть и сил немерено; полгорода он может пробежать, из сил не выбившись. Колодцы дворов, рыхлые, прокуренные горла арок, пропитанные сыростью и до кирпичного мяса ободранные стены, помойки, гаражи — Нагибин движется по кругу. Три ночи на часах, планы несколько меняются, в семь утра по башиловской просьбе он прибудет в Шереметьево.