Алексашка вздрогнул под пристальным взглядом. Лицо у Шанени большое, смуглое. Крутой лоб, широкие черные брови, нос с горбинкой. Подбородок и мускулистую шею скрывает подстриженная борода. Глаза у него, будто шило, колют.
— Из Телехан, говорит… — рассмеялся Савелий. — Пан послал с наказом и жеребца отменного с седлом хлопу дал…
— Полоцк… Оттуда… — зарделся Алексашка.
— Это другое дело! — Савелий удовлетворенно хлопнул ладонью по столу. — Я — воробей старый. Не проведешь. А чего покинул град Полоцк?
— Лентвойта порешил… — Алексашка перекрестился.
— В Пинске во веки веков не найдут, — успокоил Шаненя. — А куда путь держал?
— К казакам надумал.
— Казаки сюда придут. Оставайся у меня. Харчей хватит. Шесть талеров в год платить буду. Ну что, сговор?
Алексашка кивнул.
— Пора мне в путь. — Савелий встал.
— Заночевал бы, отдохнул и на зорьке поехал, — предложил Шаненя. — С колес не слезаешь.
— Бремя не ждет, Иван. — Савелий поднял полу и вынул грамоту. — Эту тебе оставлю. Ее люду читать надобно, дабы чернь и ремесленники знали правду.
— Спасибо за доброе слово. Будешь на Черкасчине, скажи при случае гетману, что белорусцы вместе с нами, под одни хоругви станут и рубиться будут не на живот, а на смерть.
Вышли из душной хаты. Савелий залез на телегу, долго ворошил мешки с золой. Наконец, нашел один, запрятанный подальше. Развязал и вытащил сорок соболей.
— Держи, — протянул Шанене. — На железо…
Шаненя закачал русой головой, но ничего не ответил, взял соболя.
Начало лета 1648 года было солнечным и сухим. Ни одного дождя не выпало. Стали жухнуть в полях хлеба. Обмелели Пина и Струмень. Каждый день с тоской поглядывали мужики на белое от зноя небо и с тревогой — на хаты, что прижались одна к другой в тесных улочках: упаси господь, обронится искра — пойдет шугать огнем весь Пинск! Боязно было Ивану Шанене раздувать горн в кузне. Все сухое вокруг, как порох может вспыхнуть.
Под вечер Шаненя вышел из хаты, поглядел на небо и обрадовался. Со стороны Лещинских ворот тянулись на город густые, сине-лиловые облака, и над лесом за Струменью сверкали молнии. Куры раньше времени торопливо попрятались в сарай. Резкий, сухой удар грома внезапно расколол тишину.
— Закрой комен, Устя, — сказал Шаненя дочке. — Собирается гроза.
— Боязно, — шмыгнула носом Устя.
— Ховайся на печке, ежели боязно!
— Чего девку бранишь? Бабы люд пужливый… — добродушно махнул Ермола Велесницкий. Он поднялся и толкнул засовку.
Ермола живет через три дома от Шанени. Пять лет назад он переехал в Пинск из Речицы, поставил хату, занялся портняжным ремеслом. Есть у Велесницкого челядник Карпуха, которому Ермола платит с мыта — за каждое пошитое изделие. Деньга у Велесницкого водится. Мужик он не скупой и по воскресным дням любит посидеть в корчме, которую открыл бойкий лавочник Ицка напротив базара… В корчму Велесницкий ходит не один, а зовет с собой Ивана Шаненю и шапошника Гришку Мешковича, угощает обоих брагой и пирожками с капустой. Шаненя в свою очередь потчевал Велесницкого и Мешковича. А Гришка был скуповат, в корчму ходил неохотно. Шаненя добродушно посмеивался над скупостью шапошника. Гришка не принимал слова к сердцу. Может быть, еще и потому без желания шел в компанию Мешкович, что баба его хворает второй год, а во дворе бегает пятеро детишек, которых надо досматривать.