9. Зима, болезнь, перо, бумага…
Забинтованная рука перебирала листы плотного пергамента, желтые от времени и покрытые пятнами самого произвольного происхождения, скажем, масла, рыбы, соусов и свечного воска. Должно быть, прежние исследователи не гнушались изучать их за едой, а то и прихватывать с собой в иные места, куда и короли пешком ходят, дабы скоротать время, по-любому проводимое там в благой задумчивости. Судя по пластике движений, хозяин руки действительно пребывал в задумчивости.
Рэндалл сидел, со всех сторон обложенный подушками, в своей излюбленной позе — с ногами в кресле, и время для него текло едва-едва. Однако сейчас, вопреки природному темпераменту, ему вовсе не затруднительно было с этим мириться. Горло было обернуто промасленным пергаментом и обвязано поверх шалью, прикосновения рук пятнали старинные тексты: его лечили от обморожения, смазывая пораженные места жиром. Мысли проскальзывали по поверхности сознания медленно-медленно, оставляя за собой чуть заметный след в памяти. За высоким узким окном в пустой белизне реяли Лунные лохмотья снежинок. Само небо, да и земля, оставаясь невидимыми, и он знал, что если бы даже подошел к окну, продышал глазок в замерзшем стекле и окинул взглядом видимый далеко внизу, за стенами замка город, то почти! не разглядел бы дома, ушедшие в сугробы и накрытые сверху объемными пушистыми шапками. Все поглотила белизна, его настроение странно соответствовало этому призрачному почти нереальному окружению. Все было не важно, все — потом. Но тем не менее он знал, что все — обязательно. Каким-то образом это знание действовало успокаивающе.
Он вздохнул и вновь переложил листы, стараясь их не запачкать. Ему не хотелось оставлять на них следы угля, мела или грифельного карандаша: это было бы неразумно и могло бы выдать его планы. Которые, в свою очередь, тоже были эфемерны, приблизительны и, по правде говоря, плохо продуманы. Время пряло свою нить, и иногда Рэндалл думал, что ему и впрямь приснился страшный сон, что он ободрал ладони при падении с лошади или натер кровавые мозоли рукоятью меча, а горло сорвал, командуя мальчиками-сквайрами на катке. И вспоминал: ах нет, мать запретила ему эти забавы как неподобающие королю и опасные для его августейшей жизни. Теперешнее раздражение на нее было усталым. Никаким. Однако когда он, почти успокоенный, осмеливался заглянуть к себе в душу, то обнаруживал там свой персональный ледяной ад, никуда не девшийся и прочно занявший свое место. Не центральное, нет! То оставалось пустым в ожидании предстоящих свершений. Ад тихонько сидел в уголке, но тем невероятнее казалось от него избавиться. Рэндалл и не пытался. Вялый. Заторможенный. Бездеятельный. Позволяющий выполнять над собой самые причудливые лечебные процедуры, лишь бы его оставили в покое.