Вот уже больше полугода жил Брокар в Москве. За это время он успел привыкнуть к ее странным обитателям и их странным привычкам. Мсье Гика оказался прав – движимый исследовательским интересом Генрих действительно пару раз посетил русскую баню. Однако манера хлестать себя по телу распаренными вениками не пришлась французу по вкусу. Венику, каменке и скребку он предпочитал глицериновое мыло и ванну с ароматной солью. Впрочем, запах веника пришелся Брокару по вкусу. В порядке опыта он даже изготовил небольшое количество эссенции «beriozovi venik», которую растворил в ванне. Однако, на беду, Брокар решил принять ванну с открытым окном, а запах эссенции оказался таким сильным и стойким, что собрал под окнами толпу простолюдинов, которые решили, что в доме открылась «novaia bania dlia naroda».
После этого Брокару пришлось отказаться от употребления березовой эссенции. Несколько раз он опасался, что невежественная толпа придет в замешательство и от фруктовых эссенций, которые француз употреблял для ароматизации воды; он боялся, что москвичи примут его дом за магазин, в котором продаются свежие фрукты. Однако к запаху фруктов русские носы оказались менее восприимчивы. И на том спасибо.
По ночам, когда гул голосов за окном затихал, Генрих подолгу лежал в постели, закинув руки за голову, и вспоминал Париж. Монмартрский холм, широкую, как река, площадь Согласия, тенистые парки и скверы, запахи свежих фруктов на улице Муфтар. Даже зловоние кожевенной мастерской, мимо которой Генрих часто проходил, зажимая нос, когда бродил с мальчишками по городу, теперь вспоминалось с теплым чувством и вызывало ностальгию.
Каждый день, выполнив необходимую работу, Брокар оставался в лаборатории и до самой ночи возился с колбами, ретортами и перегонными аппаратами.
Если бы старый Равэ увидел своего молодого друга в эти часы, он бы вряд ли его узнал. Черные волосы француза были всклокочены, глаза страстно пылали, на щеках розовел нервный румянец. Иногда он вскакивал со стула и принимался взволнованно расхаживать по лаборатории, ероша пятерней густые волосы. В такие минуты Генрих и впрямь напоминал демона. Порой, в порыве гнева, он швырял на пол какую-нибудь склянку и произносил страшные богохульные ругательства, но уже в следующую минуту, успокоившись, снова принимался за прерванную работу.
– Все же я заставлю тебя зазвучать! – бормотал он, возясь с эссенциями, как еврейский маг, вычерчивающий на лбу голема тайное имя Бога и вдыхающий жизнь в мертвый кусок материи.
Однажды Генрих откинулся на спинку стула, вытянул перед собой флакон и воззрился на него торжествующим взглядом, как алхимик, сумевший вырастить в пробирке гомункулуса. Он вытер потный лоб платком и выдохнул с усталой улыбкой на обескровленных от бессонной ночи губах: