— И ты, Бог моей матери, ты делаешь то же самое, так? Ты топчешь нас, не зная, хорошо это или плохо!
Вот что очаровало меня в этих маленьких насекомых: они суетились, не зная: я могу их убить, как убивали людей, как убивали повсюду, как убивают здесь, наугад. Тогда я сказала себе: «А я убежала от смерти, мне везет».
Сколько времени я зачарованно наблюдала за ними? Не знаю. Время оставалось для меня неизвестным. Я знала пространства, дороги, леса, равнины, горы и реки, но не течение времени. Старой женщине, которой я стала, трудно собрать воспоминания детства. Говорят, когда люди стареют, они легче забывают настоящее, чем прошлое. Я не забыла ничего о прошлом, не забываю ничего о настоящем, но прошлое состоит из таких горестных осколков, что часто я вижу их в порядке причиненной мне боли, а не по хронологии. Мой мозг сохранил четкие образы некоторых мест, слова некоторых людей. Я снова вижу деревья, которые полюбила так, как можно любить родителей. Я обнимала и крепко сжимала огромные стволы, перед ними я молилась, у них просила защиты. Я хорошо помню эти деревья, они входят в мой семейный альбом, так же как и волки, насекомые и птицы.
Я очень удивилась, обнаружив на небольшой поляне след костра и остывший пепел. Не знаю, когда именно я его нашла, но помню, что задумчиво смотрела на свидетельство человеческого присутствия в лесной чаще — мне-то казалось, что я здесь одна. Я думала об охотнике, об убийце. Я ушла с довольно приветливой полянки, чтобы найти убежище подальше и больше не вспоминать о людях.
Человек с вилами в руках возник передо мной ниоткуда, не давая пройти. Я развернулась — еще двое преграждали мне путь. Все бородатые, взрослые и вооруженные. Мой нож тут ничем не поможет. Тропинка слишком узкая, чтобы я смогла убежать от них, а если попытаться нырнуть в колючие заросли, меня поймают за считанные секунды. Я была окружена. Один из мужчин грубо окликнул меня, очевидно, на польском. Значит, он не немец, но опасность никуда не делась. Я, не открывая рта, покачала головой, показывая, что не понимаю. Он настаивал, я снова покачала головой. После этого мужчина с вилами схватил меня за шиворот и поволок через лес, подальше от тропинки, прямо на поляну, где я увидела лесную хижину, целиком покрытую ветвями. Перед ней сидели в круг несколько плохо одетых людей, их ноги были обернуты в тряпье поверх разбитой обуви. Вид у них практически такой же жалкий, как и у меня. Рядом с ними женщины и дети, а еще два-три человека в незнакомой форме. Меня, судя по всему, подводят к главному, и он тоже расспрашивает меня по-польски. Он не пробует другие языки, но я бы в любом случае молчала. Я показываю ему зубы, глуповато улыбаясь, как делала у Вираго, чтобы он тоже посчитал меня «беотийкой», маленьким беззащитным ребенком, который ничего не понимает. Должно быть, остальные рассказывают ему, как меня поймали, он ворчит что-то, после чего меня грубо сажают на землю. Мужчины возвращаются к своим занятиям. Некоторые чистят ружья, другие громко разговаривают. Женщины с детьми сидят, так же как и я. Через некоторое время мне кажется, что никто не обращает на меня внимания, и я начинаю на попе медленно передвигаться к деревьям. Потом встаю, пригнувшись, чтобы убежать, но тут же слышу крик. Человек с вилами рычит и снова усаживает меня на землю. Он бородатый и довольно страшный. Я больше не двигаюсь.