В руке он держал двухцветный вокзальный фонарь и, продолжая говорить со мной, светил своим товарищам. Сначала я не обратила внимания на эту подробность. В моем сознании удручающе медленно восстанавливался порядок вещей, фиксировались мелкие детали, их взаимосвязь. Происходившее напоминало игру-головоломку, которую я как бы рывками разгадывала.
— Как это случилось?
— Толком еще не известно… Шлагбаум, видимо, не был опущен. Из-за дождя он не увидел поезда, который только что тронулся от вокзала, тот прямо в него и врезался… К счастью для него, от удара дверца с его стороны раскрылась и его выбросило…
— Он ранен?
— Не думаю, что серьезно…
— Где он?
— Его увезли в больницу. Он не хотел из-за жены, там внутри… Но его силой заставили, и тогда он попросил, чтобы вас предупредили…
Совсем рядом, из темноты донеслось рыдание. В красном свете фонаря, среди молчаливой группы людей, я заметила толстую сторожиху переезда.
Она была в бумазейном халате, босая; мокрые волосы облепили нездорового цвета лицо. Она плакала, постанывая, и время от времени качала головой из стороны в сторону. Присутствующие стояли неподвижно, не замечая бури. Они выглядели взволнованными, торжественными и немного осоловевшими вокруг изуродованной машины.
— Она мертва?
— Вероятно. Сейчас увидим…
Больше я не заговаривала и молча стояла рядом со служащим с фонарем. Картина была зловещей. Время от времени фонарь или красные отблески стоявшего неподалеку локомотива высвечивали мадам, скрюченную посреди кучи железа.
Я представляла ее себе свернувшейся клубочком на диване в оранжевых шортах и зеленой блузе, слушающей «Лавинг ю» и попивающей виски. Или сидящей в кухне, когда она вытирала посуду, и рассказывала мне о своей супружеской жизни, напоминавшей ей прогулку в зимнем лесу… Так значит, теперь это все кончено? Потеряло значение? Время поглотило эти мгновения, эти образы, эти слова? Как отныне сложится жизнь Джесса?
— Оп, взяли! Оп, взяли!
Спасатели скандировали это, как всякие занятые тяжким трудом люди. Несколько дней назад на нашей улице меняли деревянные столбы на бетонные, и рабочие точно так же кричали, чтобы действовать в унисон.
Автомобиль поставили на колеса. Какой-то высокий тип застучал молотком по металлу.
— Осторожнее!
— Освободите сначала ноги…
Они переговаривались едва слышно, но иногда, как бы отслаиваясь от фразы, под действием прилагаемых усилий, то одно, то другое слово вылетало в пронзительном крике:
— Молло![1]
Это жаргонное словечко придавало всей сцене какой-то скрытый смысл, понятный только мне.