— Вы ждете кого-то, дитя мое?
Я ждала не кого-то, а что-то — ответа, который должен был решить мою судьбу.
— Я домашняя работница тех людей, которых привезли только что, милосердная сестра.
Она понимающе кивнула.
— Вы были в машине?
— Нет, милосердная сестра…
Молчание. Еще раз пронзительно закричала женщина, нарушив вязкую тишину больницы. Я спросила машинально:
— Отчего она кричит?
— Она рожает.
Я по-глупому залилась краской, из-за того, что именно монахиня употребила такое слово. Однако эта пожилая женщина, вопреки своему облачению, не так уж и походила на сестру милосердия. Она скорее напоминала тех старых фельдшериц, что разъезжают по стране на велосипедах, делая уколы. От всего ее существа исходили уверенность, доброта, деятельный порыв. Она наверняка пользовалась здесь большим авторитетом и умела говорить с больными.
— Я могу узнать что-нибудь о моих хозяевах, милосердная сестра?
— Месье ранен не тяжело, у него порез на бедре и вывихнуто плечо…
Она замолчала, разглядывая меня, видимо, примериваясь, смогу ли я выдержать остальное.
— Мадам умерла?
— Да.
Карусель замерла, как замирает круг рулетки. Тельмы больше не было. Ее зимняя прогулка в голом лесу пришла к концу.
Я отвернулась, и взгляд мой упал на кружевную листву зеленого растения. Филодендрон! Я всегда помнила это варварское название. Нижние листочки пожелтели; куст собирался умереть, как Тельма Руленд. Больничный воздух не подходил ему: это было нежное и капризное создание…
— Он знает?
— Нет еще…
— Я могу его видеть?
— Пойдемте…
Она поднималась впереди меня по деревянной лестнице, по ступеням, покрытым мягкой резиной. Я, по-видимому, ее занимала, и она не переставала поглядывать на меня поверх маленьких овальных очков.
— Вы давно у них на службе?
— Несколько месяцев… Восемь, кажется…
— Они иностранцы?
Мы продолжали говорить о «них» в настоящем времени. Тельма не имела пока права на прошлое, ведь ее не остывшее еще тело было где-то рядом, создавая ощущение живого присутствия. Завтра или послезавтра ее предадут земле и о ней заговорят в прошедшем времени.
— Американцы, милосердная сестра.
— Как это все ужасно…
— Да, милосердная сестра.
Джесс лежал в палате второго этажа вместе с еще одним больным — длинным, худым и желтым стариком с белыми усами; тот не спал и молча разглядывал соседа. Царапины на лице Джесса были замазаны зеленкой, его было не узнать. Голова, утонувшая в огромной подушке, показалась мне совсем маленькой и нежной, как золотистая головка ребенка!
— Хелло, Луиза!
Голос остался голосом мужчины, мужественного, стыдившегося своей слабости и старавшегося сохранить невозмутимость.