Художника тоже пнули, но он, вылетев, затупил, куда надо встроиться, и встал на прежнее место.
Деды только посмеялись.
Таких, как Верисаев, называли «суициды».
Художника гнобили, но мне всегда казалось, что как-то в меру. Если получали все – он получал со всеми. Если выбирали для мук человеческих кого-то одного, то на Верисаева выбор падал реже, чем на остальных; а его третировали, скорей, смешно, чем больно.
Началось с того, что на построении кто-то захерачил кирпичом в железный ангар, и тут же какой-то невидимый шутник в строю произнес отлично поставленным голосом:
– Камень в ангар кинул я, рядовой Верисаев!
– Рядовой Верисаев! – рычит ротный.
– Я!
– Три шага из строя! В чем дело?
Или в казарме кипеж, ночная драка, вдруг появляется офицер, все немедленно рассыпаются по шконкам. Офицер орет, какого на хер хера, и тут в полной тишине, с дальних нижних мест, раздается чей-то четкий голос:
– Истреблял дедовщину на корню я, рядовой Верисаев!
– Рядовой Верисаев! – разевает рот офицер.
– Я! – отзывается полуживой Верисаев со слезой в голосе.
Летом на пережаренном мягком асфальте у столовой кто-то умудрился выдавить надпись: «Офицерьё, идите на хуй, долбоёбы! Рядовой Верисаев».
Меня во всей этой истории более всего поразила отмененная в глупой печати буква «ё»: с двумя, как положено, аккуратными точками – и тем похожая на глазастого лягушонка.
Что до офицеров, то всякий из них, само собой, догадался, что это не Верисаев написал. Но замполит всё равно смотрел на Верисаева так, словно тот узнал про него что-то нехорошее.
Тем временем мы из-за его пилотки приняли упор лежа на кулаках и постояли так, пока дед Филипченко, пребывающий в хорошем настроении, пересказал остальным старослужащим содержание одной замечательной кинокартины. Вообще он был немногословен, но когда кто-то делает упор лежа, можно ведь изменить привычке. Верить его хорошему настроению никак не стоило.
Филипченко славился одной невинной забавой, которую я пару раз наблюдал. Неведомо как попавшим в расположение части городским малолеткам, с восторгом глядящим на воинов, Филипченко показывал штык-нож и просил принести в обмен на реальное орудие убийства батон колбасы. Принесенную колбасу он забирал, а за штык-ножом просил подойти ну, скажем, завтра.
Помучив до свиристенья в суставах кулаки, до паралича мышц – грудные клетки и до неудержимой дрожи – локти, мы поднялись и еще немного постояли на одной ноге, согнув другую в колене.
Развлеченьем нам в этом состоянии служили веселые истории в исполнении другого – гнусавого, шепелявого и картавого, зато размером два на два – деда. Осознать смысл произносимого им казалось невероятным – с тем же успехом можно было ссыпать, скажем, в ведро десятка два букв из нашего алфавита, поболтать их там и потом громко вытрясти на пол. И будет вам очередная веселая история, главное – самому заразительно смеяться, пока сыплются буквы.