– Я, собственно, с тех пор и не переставал учиться: юрист, экономист... ист.. ист... – продолжил он, улыбаясь. – Но вот, знаешь, что мне приходит в голову все чаще: это ведь нелепо – верить в мудрость стариков, в их превосходство над юностью. Я не говорю даже о чудовищной трусости и скаредности стариков. О том, что именно старики чаще всего пишут доносы и вообще с интересом и даже со сладострастием совершают подлости. Единственно что у них не всегда есть физические силы на жестокость – иначе бы любое зверство юности показалось нам забавой.
Шаров всмотрелся в меня на мгновение.
– Мудрость старости, – продолжил он, – чушь просто с биологической точки зрения: клетки их мозга уже разрушены, миллионы клеток просто умерли – даже не от алкоголя и наркотиков, а в силу естественных причин. От дряхлости! Да? Надо как-то ломать эти нелепые догмы: всевластие седых, обрюзгших, разрушенных, губящих, кстати говоря, целые империи – зачем оно нам? Какой в нем смысл?
– Это вопрос?
– Как хочешь.
– Если это вопрос, то мне не хотелось бы жить в мире, где человеческая память не может быть длиннее собачьей. Мне интересно смотреть на людей, которые помнят втрое больше, чем я успел увидеть.
– С тех пор как есть печатное слово – нам не грозит короткая память. Есть более серьезные возражения?
– Пока нет.
– На нет и суда пока нет, – сказал он таким тоном, словно через секунду подаст мне руку и попрощается. – Тогда просто подумай о том, что видел. Просто подумай. Да?
Шаров снова улыбнулся. Сколько же у него белых зубов, это просто замечательно.
Я облизнул губы, протянул руку к минералке и сначала закрутил пробку, а потом открутил. Подержал бутылку в руке и поставил ее на стол, не пригубив. Вода слабо шипела и подрагивала.
В детстве я был странно любопытен. Помню, к примеру, как извлекал из авторучки стержень, выкусывал из него перо и принимался выдувать чернила. До посинения в глазах мучился. Чернила еле ползли. Чтобы ускорить их ход, я переворачивал стержень и уже не выдувал их, а втягивал в себя.
Собирал все это в стакан. Было важно понять, сколько чернил помещается в стержне. Помещалось едва-едва – только стакан измазать.
Зато все щеки, весь рот и даже лоб были в чернильных пятнах и разводах, и отвратительный, горький и вяжущий чернильный вкус на языке казался неистребимым. Я целый день после этого плевался синей, длинной слюной, которой вполне хватило бы, чтобы написать стихотворение, – не надо было б резать вены; и оттирал щеки, отчего они становились бледно-синими, а руки грязными.
По-моему, я до сих пор занимаюсь примерно тем же.