– Ты и меня не била, – зашептал он. – Ты била того Шарля, которого больше нет, а меня ты не опознаешь, даже если не будет иных вариантов.
– Глупости. Как это – тебя нет? Шоколад уже пахнет, аж слюни текут. Это раньше тебя не было. Если честно, меня ужасно злили твои пустые синие глаза. И лицо, лишенное всяческой особенности. Я не могла поверить тебе очень долго именно потому, что ты был ненастоящий. Без голоса, без лица и без глаз.
– Джинны совершенны, – сухо отметил упрямец.
– Ага. Вот и жри кусковой горький шоколад, он идеален. Не порть его молоком, ванилью, цукатами, орехами. Еще можешь упереться и смотреть на солнце, оно ведь излучает весь свет дня. Нет уж, глупости. Людей по-настоящему любят и ценят за недостатки. За особенности. Твой уродский совершенный облик производил лишь эффект оглушения, ослепления и отупения.
Я говорила с отчетливой злостью. Я действительно помнила, как меня бесили его синие очи без дна, его мягкое мурлыкающее «р», его внешность, в которой глаз не находил ни единой зацепки… Рассказала и про свою мечту: чтобы его покусали осы и он опух. И еще про томик дамской слащавой гадости с охами-вздохами и штампованными фразами. И про его слова, так удручающе похожие на книжные, глупые и пустые.
– Один раз ты меня пробил по-настоящему, – вздохнула я, закончив изливать душу. – Когда готовил шоколад. У тебя глаза горели, и руки у тебя были красивые, потому что перепачканные, сладкие и рабочие. Они так восхитительно двигались! Дурак ты, Шарль. Я бы тебя обязательно опознала, даже с покрывалом на морде. По рукам. А вот по лицу… Поставь в ряд пять синеглазых красавчиков – и я запутаюсь, любого обзову Шарлем. Не помню разрез глаз, форму бровей и линию губ.
– Странно, – почти нормальным голосом сказал он. – Мне казалось, джинн незабываем.
– Невспоминаем. Вернемся к моей прежней аналогии: опиши солнце в полдень. Круглое, яркое и слепит. Что еще? Как ты вообще жил, не видя самого себя? Ты вспомни, как ты одевался! Имел деньги, но все носил строго по моде. Я точно помню: ты терпеть не мог свой костюм, коричневый с отделкой тесьмой, ведь так? Ты его норовил расстегнуть и вывернуть полы. Или вообще снять. А потом снова надевал.
– Не замечал, – удивился Шарль. – Хотя…
Он надолго замолчал, обдумывая услышанное. Пусть думает. Ему полезно. Никуда он не денется от нас и от себя самого, поскольку уже начал разговаривать и готовить конфеты.
– Что же мне нравилось, по-твоему? – уточнил Шарль, тихонько позвякивая ложкой по краю глубокой миски – у нее звук характерный, я опознала.