В пиццерии в начале квартала почти не было клиентов. Заказав пиццу навынос, я съела ее на кровати Натальи, глядя на пустую улицу. Доев, легла на пол голубой комнаты. Хотя в доме было тихо, тепло и темно, мои глаза то и дело открывались. Полоска бледного белого света от уличного фонаря, светившего в комнату Натальи, пробивалась сквозь щель в двери бывшего чулана. Она была тонкая, как карандаш, и рисовала линию на стене, освещая центр коробок. Голубая была точно такого цвета, как стены, а оранжевая стояла сверху, и создавалось впечатление, будто она парит в воздухе. В этой комнате она выглядела лишней.
Эта коробка должна была стоять в книжном шкафу Гранта напротив оранжевого дивана. Я нарочно выбрала такой цвет, хоть и не желала себе в этом признаваться. Но Гранта не было. Необходимость избегать разночтений в языке цветов отпала, но я все равно купила лишнюю коробку, оранжевую коробку, и изготовила набор в двух экземплярах. Отперев игрушечную дверь, ведущую в гостиную, я выставила коробку в другую комнату.
12
Грант не пришел на ежевичный пирог. А зря, подумала я, вылизывая дно формы для выпекания следующим утром. Пирог был вкусный.
Я поставила форму в раковину, и тут дверь черного хода открылась и вбежала раскрасневшаяся Элизабет. Ее волосы были распущены, и я вдруг поняла, что ни разу не видела ее без тугого пучка, хотя прошел почти год. Она улыбалась, а глаза так и лучились счастьем. Такой я ее никогда не видела.
– Я все поняла! – воскликнула она. – И странно, что мне раньше в голову не пришло.
– Что? – спросила я. Увидев ее такой радостной, я почему-то занервничала. Слизывая с ложки загустевший ежевичный сок, я наблюдала за ней.
– Когда я училась в интернате, мы с Кэтрин писали друг другу письма – а потом моя мать стала их перехватывать.
– Пере… что?
– Забирать себе. Она все их читала – не доверяла мне, думала, что мои письма каким-то образом плохо повлияют на Кэтрин, хотя я была ребенком, а Кэтрин в то время уже почти взрослой. И вот много лет мы совсем не переписывались. Но вскоре после того, как сестре исполнилось двадцать, она нашла на полке у деда старый цветочный словарь Викторианской эпохи. И стала присылать мне изображения цветов с аккуратно выписанными латинскими названиями в нижнем правом углу. Она послала несколько, а потом отправила короткую записку, в которой говорилось: «Ты поняла?»
– И ты поняла?
– Нет, – ответила Элизабет и покачала головой, точно сокрушаясь, какой глупой была в юности. – Я всех библиотекарей и учителей расспросила, но лишь через несколько месяцев прабабушка моей соседки как-то приехала ее навестить и увидела на моей стене рисунки. От нее я и узнала про язык цветов. Тогда я нашла словарь в библиотеке и сразу же отправила сестре записку, вложив в нее цветы, а не нарисовав их, потому что рисовать никогда не умела.