— Ты что, еще не понял, с кем подружился? — Слово «подружился» он произнес с некоторым нажимом.
— А ведь в натуре нет, — удивился Вадим. — Кстати, ты ее знаешь, как хоть ее зовут?
— А что, понравилась? — продолжал куражиться Салтыков, как уже было сказано, урожденный москвич и граф, знавший в свете всех и вся.
— Нет, ну девочка очень нестандартная… — осторожно ответил Ляхов.
Салтыков вдруг погрустнел, как это бывает у веселых, но выпивших лишку людей.
— Запомни, невинная ты душа, за одну улыбочку этой «девушки» большая часть сильной половины московского света, включая гомиков и импотентов, душу бы черту запродала, а уж как она тебя танцевать позвала… Это, командир, полный…
— Да хватит тебе ваньку валять, скажи, наконец, в чем дело и кто она такая?
Салтыков сделал хитрое, опять же не по–трезвому, а по–пьяному хитрое лицо, погрозил Ляхову пальцем.
— Вот уж нет, ваше высокоблагородие. Сам в седло залез, сам и держись за луку. А голову на скачке разобьешь — тоже по собственной воле…
Очевидно, здесь Вадим столкнулся с одной из тех тайн, которых ему, провинциалу, не знакомому с обычаями старой столицы, понять пока было не дано.
Он вернулся на свое место. Незнакомка, ставшая еще более таинственной после разговора с Салтыковым, продолжала цедить свое шампанское.
Отставила бокал и спросила:
— Вы готовы к серьезным эксцессам, полковник?
— Нет, — искренне ответил Вадим. — Вообще терпеть не могу эксцессов.
— Тогда возьмите себя в руки, перетерпите, и все закончится очень быстро.
— Что?
— Сейчас увидите.
И действительно, не прошло и минуты, как к их столику подскочила совершенно уже невменяемая поэтесса. Или ее кто–то из не желающих самостоятельно светиться людей настроил на агрессию, или она, нюхнув кокаинчику, сама вышла на этот уровень.
— Вы… Вы! Зачем вы сюда пришли? Ни один честный человек не в силах терпеть ваше присутствие. Ландскнехт, опричник. Убивали там, теперь ищете жертву здесь? Идите, доносите на меня, на всех нас! Орденочками хвастаетесь, мундиром, руки с карболкой вымыли… Провокатор! Но мы не боимся! Россия освободится от палачей! Но пасаран!
Это было уже совсем смешно. Лозунг последнего в двадцатом веке коммунистического мятежа, вполне бесславно закончившегося из–за внутренних склок и разногласий лидеров, звучал в богемном салоне совершенно не по делу.
— Заткнись, старая дура, — почти шепотом, так, чтобы, кроме Казаровой и Вадима, ее никто не услышал, сказала девушка, вставая. — Тебя не вешать, тебя в Сухумский обезьянник сдать…
Поэтесса ахнула, прижала руки к груди и вдруг картинно, с подвыванием, зарыдала.