— Ты сегодня была со мной так мало, что заслужила только хлеб, — проворчала Гризельдис, разочарованная непродолжительностью объятий и обрадованная тем, что может сократить за них плату. — Если хочешь получить завтра утром теплое молоко, приходи ночью в мою келью.
— Ты ведь знаешь, что это запрещено! — раздраженно прошипела Мехтгильда.
— Так же, как и то, чем мы сейчас занимались.
Они замолчали. Одна жадно глотала пищу, а другая, пыхтя, пыталась подняться. Так закончилось событие, описанное Софией. Быстро пробежав глазами текст, она будто наяву увидела Мехтгильду и как она ест сухой хлеб. София поняла, что никогда этого не забудет.
Сказанное, увиденное и услышанное оказалось непрочным. Оно могло в любой момент улететь в бесцветную даль, подхваченное холодным ветром с Балтийского моря. Написанное же сохранялось навсегда. Умение писать было самым главным талантом Софии. Она запоминала каждое написанное слово — то есть запоминала все, что записывала.
Доротея, ровесница Софии, сильно беспокоилась из-за того, что ее наблюдениям никто не верил.
— Смотри, — говорила она, толкая Софию, когда Гризельдис приставала к Мехтгильде, когда одна из монахинь не берегла свечи или другая никак не могла наговориться, хотя все знали, что Богу больше по душе тишина, нежели бесполезная болтовня.
София с интересом смотрела туда, куда указывал палец Доротеи или куда ее шепотом заставляли смотреть другие сестры. Она делала это не из любопытства, а лишь для того, чтобы понравиться им. Но стоило предмету насмешек исчезнуть, как она, казалось, тотчас же о нем забывала.
Тогда Доротея возмущенно закатывала глаза. «Как ты можешь этого не помнить!» — кричала она, с разочарованием понимая, что ей не удастся продолжить пересуды, которые, натолкнувшись на безразличие Софии, теряли всякий смысл.
Для того чтобы не смущать постоянно свою подругу (она была единственной ровесницей Софии в монастыре, а длинными ночами было приятно знать, что рядом есть близкий человек), София прибегла к средству, позволявшему сохранить воспоминание не на короткие мгновения, а на все времена. Однажды, когда она, как всегда, занималась чистописанием в скриптории, ей пришло в голову записать не то, что от нее требовали, а то, что она пережила. Это случилось в тот день, когда Мехтгильда и Гризельдис обнимались в серо-красном снегу после того, как зарубили свиней. Буквы прочно закрепились в ее памяти, властно отвоевав себе пространство, и София поделилась этой тайной не только с Доротеей.
В субботу был капитул — регулярное собрание монахинь, на котором мать настоятельница читала из книги о мучениках историю святого, а у сестер была возможность признаться в своих грехах. Одна из монахинь, дрожа и краснея от стыда, исповедовалась, что горячий сон увлажнил ее тело и испачкал кровать. Остальные слушали с молчаливой язвительностью или напускным равнодушием.