Последний раз его дочь была дома почти полгода назад. Прямо перед Пасхой. Он хорошо это помнил, тогда они поссорились и она уехала обратно в Осло, спустя всего два дня после приезда. Сказала, что перенесла экзамен. Он не мог спросить о причине, опасаясь, что это будет воспринято как вмешательство. Но она все-таки учуяла озабоченность в его словах. Мысли, которые мучили его все это время, были словно высечены у него на лбу: о том, как она живет, как подвигается учеба, успевает ли осваивать весь материал, не опаздывает ли утром на лекции, как она питается, встречается ли с кем-нибудь, с кем вообще общается, не балуется ли наркотиками. Об этом так много говорят. Но он не мог спросить. Во всяком случае, напрямую. Даже если бы она приехала домой, чтобы занять денег на очередную учебную поездку. Она изучала социальную антропологию. Студенты этого направления должны много ездить, он прекрасно понимал это, хотя и был столяром. Конечно, он давал ей деньги, но ему казалось, что и он имел право получить кое-что взамен. Именно поэтому он позволил себе спросить. А она разозлилась и накричала на него, обвинила в том, что он ей не верит, а только хочет полностью контролировать ее. Он, по сути, ничего не ответил ей. Он чувствовал, что на самом деле причина была не в нем и не в ней, а в разводе. Герда часто обвиняла его в том же самом, почти дословно. И теперь стало очевидным… он сжал кулак, как делал всегда, когда думал о Герде; ведь оказалось, что как раз эта женщина и нуждалась в контроле.
Но по поводу Анне он помалкивал, хотя она и была на стороне матери. Его Анне. Он сходил с ума от мысли, что она может стать такой же вертихвосткой, как мать. А что, если она уже вступила на этот путь?.. Она сделала пирсинг на носу — небольшой серебряный шарик. Это был знак, но знак чего, он не знал, и это беспокоило еще больше. То, что молодежь вытворяла со своим телом, казалось ему ненормальным и непонятным. Когда он думал об этом, его охватывала дикая злость, злость отчаяния. Ему так много нужно было с ней обсудить, но он не знал, как начать.
Сейчас же он не хотел об этом думать, а был рад, что она приехала домой. Он аккуратно поставил поднос: стакан сока, белый хлеб с маслом и сыром, кофе в термосе и чашка. Еще оставил записку, что, к сожалению, не вернется вечером домой. Он будет занят — много сверхурочной работы, и ему будет лучше переночевать в Конгсвингере. Если она проголодается, в морозилке лежит пицца. Он не может предложить ей изысканных блюд, но в этом доме так было всегда.
Он тихо спустился по лестнице, надел на ходу куртку и шарф, схватил портфель, открыл дверь и проскользнул на улицу в октябрьское утро. Влажная темнота была прохладной и сладкой — это был слабый прелый запах, как будто легкий след позднего лета еще оставался в садах, на обочинах дороги, в болотистой почве у воды и медленно превращался в компост. Позади него виднелись очертания стадиона «Корабль викингов» в форме лежащего вверх килем корабля, освещенная аллея у моста Стангебру, тускло светящие утром фонари Хамара. С этого места город был похож на тонкую светлую полосу вдоль линии воды. Ему это нравилось. Ему всегда нравилось жить здесь, в Хьеллуме. А Герда никогда не любила эту местность, ей всегда казалось, что здесь недостаточно «изысканно». И девочка переняла это от матери. Но сейчас она все-таки приехала домой, и он хотел, чтобы эта поездка оказалась для нее приятной. Никаких вопросов. Никаких конфликтов, он только попытается приятно провести с ней время. Его даже начала немного грызть совесть за сообщение, которое он оставил на подносе с завтраком. «Сверхурочная работа». Ведь это неправда. Он улыбнулся в темноте: «Нет, не совсем».