В бинокль железная дорога была как на ладони, Ерофеев долго смотрел не появится ли ещё одна дрезина. Появилась! Это уже верный признак приближения поезда. Двое красноармейцев за рычагами, двое с винтовками по сторонам смотрят. Проскочили по дороге и скрылись на восход. Ну что же, решил есаул, устроим "товарищам" пламенную встречу. Жаль только пушки бросать придётся, патронов(3) к ним мало, а без них толку от артиллерии никакой, так чего тогда тащить их? Сотник Терёхин, ясное дело, обижаться станет, потом по-соседски всё выскажет! Он артиллерист божьим промыслом, с Германского фронта с двумя Егориями вернулся.
По сигналу есаула через дорогу пошли подводы с ранеными. Теперь бы только успеть им до вон той балки дойти, до которой верно верста будет. Успели. И даже с запасом – ждать эшелона пришлось часа три. Кабы не бурки, злой степной ветер всех бы пронял.
Ерофеев оглянулся. Вот ведь, казаки! Вот удальцы! Отсюда даже пушчонок не видать! По ту сторону полотна тоже укрылись что надо! В бинокль не заметишь. А на заходе вон уже появился далёкий едва различимый в бинокль дым.
Поди уже пора, решил есаул, выждав положенное время, и крикнул куропаткой. Сидевшие в секрете бросились за подходящую к полотну невысоконькую балку и залегли за ней, теперь их задача – фланкирующий огонь вести. Паровоз шёл на всех парах, в оптику есаул рассмотрел бронепоезд. Зажмурился и сплюнул. Бронепоезд подошёл быстро, весь красными тряпками обвешан, надписи всякие да с новой революционной орфографией. И надписи одна другой кровожадней. 'Смерть Колчаку!' 'Смерть кадетам!' Смерть, смерть, смерть… И одно 'Даешь!' В марте семнадцатого года, когда есаул в Закавказье застрял, запасные полки тоже такие вот тряпки с 'Даешь!' любили. Эх, год же был дрянной. А последние полгода среди убитых и у пленных частенько газеты большевицкие попадаются с новой орфографией, и не всегда понятно что пишут. Вот взять то же слово 'даешь' – то ли кто-то кому-то что-то отдать должен, то ли кому-то за кем-то доесть надобно, а всё из-за выброшенной яти. Ерофеев ещё не знал, что нарком Луначарский даже слово для этих несуразиц ввёл – омоним, а ведь до товарища Луначарского в русском языке омонимов попросту не было, за редким исключением… Есаул рассматривал бронепоезд. Хорошо что он лёгкий, не-то раскатал бы в блин всю засаду. Да и этот – ворог опасный. Но отступать поздно, да и не дело это от врага стрекача давать, станичники на позициях сигнала ждут. Машинист кажись что-то заподозрил и резко поддал пару, видать ему прилегающая балка не понравилась. Ерофеев вспомнил свой первоначальный замысел перекрыть дорогу телегами и понял всю его безнадёжность. Затея с затором в раз лишила бы внезапности, а прицепленный спереди передней платформы нож снёс бы телеги, не заметив. Этакую громадину, как бронепоезд, да ещё на всех парах мчащую, за просто так не остановишь. Был бы динамит, взорвали бы полотно без раздумий. Жаль рельсы не разобрать, работа не на час и считай голыми руками, а когда следующая дрезина появится или поезд – неизвестно, да и у команды бинокли должны быть, кругом степь и ровная дорога, на много вёрст всё просматривается. Эх, где наша не пропадала! Есаул громко свистнул и передёрнул затвор.