Сверчков было так много, что казалось, будто весь мир состоит только из этих невидимых музыкантов. Они пели без устали и без перерывов. Однажды я принёс фонарик, и мы с Тамарой, стараясь ступать неслышно, подошли к кусту древовидной мальвы, на ветвях которой обосновался невидимый певец. Я включил фонарик, и мы не без труда обнаружили маленького бледно-серого кузнечика, мелкие движения которого, как оказалось, и были источником удивительных серенад. Скромный вид ночного певца полностью компенсировался его непостижимыми музыкальными способностями.
Тонкие, волшебные звуки, словно гимн уходящей осени, с каждым вечером становились всё печальнее и печальнее.
Особенно грустно было то, что мы с Тамарой стали замечать, что количество ночных менестрелей неумолимо уменьшается, и их песни становятся всё тише и тише.
Это означало, что осень вступает в свои права.
Почти всё время мы разговаривали шепотом.
— Тебе не кажется, что мы остались одни? — тихо спросил я однажды.
— Как это?
— Ну, совсем одни. На всём белом свете.
— А-а…
— Не кажется?
— Кажется.
Почему-то сладко щемило сердце.
И мы снова начинали целоваться.
Иногда мы вспоминали про наших друзей — Лёшку и Наташу и ненадолго возвращались к забытой забаве — качелям под деревом грецкого ореха. Только теперь всё было иначе. Лёшка с Наташей сидели на одной стороне, причем, мой приятель так крепко и властно обнимал свою подружку, что мне становилось завидно. Мы с Тамарой занимали другую половину люльки, какая-то просторная попона служила нам верным убежищем от осеннего ветра, никто не мог видеть, как я осторожно и ласково обнимал Тамару и прижимал к себе её упругое тело. Мы толкали люльку, и Лёшка сразу начинал жадно, взасос целовать Наташу — вынести это было просто невозможно, и мы с Тамарой тоже целовались, наши поцелуи были почти невинными по сравнению с тем, как самозабвенно предавались этому занятию наши друзья. Люлька совершала медленные, плавные движения, и эти равномерные колебания и ритмичный скрип канатов над нашими головами, казалось, содержали в себе какой-то постыдный намёк на что-то совсем взрослое и запретное.
Не знаю, что делали там, под своей попоной Лёшка с Наташей, но мои руки были гораздо более бесстыжими, чем тогда, когда мы с Тамарой оставались наедине. Трепеща от страсти, я трогал сквозь шерстяную кофточку нежные и упругие груди моей девочки.
Тамара удерживала мои ладони, но не отталкивала.
Мне хотелось расстегнуть несколько пуговок, но, признаюсь, я не осмеливался сделать это.
— Ты с ума сошёл, — едва слышно шептала Наташа.