И потянул их вниз.
Сердце стучало, словно молот.
«Бух, бух, бух!»
— Тамара! Давай сделаем это, — выдохнул я.
— Не надо, я боюсь, — жарко шепнула Тамара.
Не надо? Сама попросила, чтобы я был осторожен…
Мысли мои смешались. Не надо?
Почему «не надо», если так сильно хочется?
— Ты не хочешь? — огорчённо спросил я.
— Не знаю… Я боюсь, — повторила она.
— Я буду осторожен… Ты станешь моей…
— Я и так твоя… Если ты меня любишь…
— Люблю.
— Тогда относись ко мне, как к любимой.
— Как?
— Бережно.
— Бережно?
— Да. Бережно. Сбереги меня для себя.
Действительно! Какой я идиот. Разве можно так поступать с любимой девушкой. Нельзя. Любимую девушку нужно беречь и лелеять, ведь она моя и только моя.
Я отпустил Тамару, и теперь мы снова сидели на траве.
Девушка поправила трусики и одёрнула юбку.
От волнения я не мог ничего сказать.
Руки дрожали.
Словно кур воровал!
— Тамара! Я не сделаю ничего такого, чего ты сама не хочешь.
— Я знаю, — ответила она.
— Но… Я хочу этого… — выдавил я из себя.
— Ты у меня лопушок, — прошептала Тамара.
— Кто? — не понял я.
— Никто. Я пошутила, — улыбнулась она.
Конечно, я расслышал это слово «лопушок», только не понял, что она имела ввиду.
Спрашивать и уточнять я не осмелился.
Лопушок, так лопушок.
Очень даже ласковое слово.
— Хочу тебя спросить… — робко шепнула Тамара.
— Спрашивай, — запросто сказал я.
— Как ты думаешь, мы ещё долго будем вместе?
— Что ты такое говоришь! — возмутился я.
— А что? Первая любовь, говорят, не бывает счастливой.
— Откуда ты знаешь? У тебя уже что — была первая любовь?
— Нет. Ты моя первая любовь.
— Тогда — что? Подружек наслушалась?
— Нет.
— Но почему ты так говоришь?
— Подумалось.
— Ну, ты подумай сама, что нас может разлучить?
— Найдется какая-нибудь ирочка.
— Далась тебе эта Ирочка! Я не люблю её! И не любил!
— Я имею ввиду в общем, а не конкретного человека.
— И в общем нам ничто и никто не мешает.
— Помешает, — глубокомысленно произнесла Тамара.
— Что ты имеешь ввиду?
— Например, то, что мой отец…
— Что — твой отец?
— Мой отец — польский еврей.
— Ну и что?
Моё удивление было совершенно искренним.
Что с того, что её отец польский еврей?
— Твои родители могут не разрешить тебе жениться на мне.
— Чушь какая, — сказал я.
— Ага! Видишь, а сам говоришь неуверенно.
— Просто вопрос какой-то глупый, — попытался оправдаться я.
Мы помолчали.
— Холодно, пойдём домой, — сказала Тамара.
Мы встали, и я проводил её к дому.
Речная прохлада превратилась в промозглую осеннюю сырость и, сидя на кладочке, мы были вынуждены обниматься всё крепче и крепче уже не столько от любви, сколько от холода.