— Хорошо, сынок, хорошо,— сказала старуха.— Как прокричат петухи, ты иди запрягать волов, а я состряпаю завтрак. Ты и понесешь его, когда придет время.
— Хорошо,— сказал сын.
Вот запряг он быков, как договорено было, и старуха погнала их в поле, а сам Ануа оделся по-женски — повязал один кусок ткани вокруг поясницы, а другим грудь прикрыл — и сложил еду в корзинку. Пришло время завтрак нести, он поставил корзинку на голову 4 и пошел. Идет, на палку опирается, словно старуха.
Вдруг откуда ни возьмись шакал.
— Поставь еду наземь, бабушка,— говорит,— а то я тебя так укушу, что тут и свалишься.
Парень корзинку с головы снял, шакал — за еду. Тут Ануа возьми да огрей его своей палкой, так что тот кувырком полетел. Вскочил шакал на ноги и наутек. Кричит на бегу:
— Ой-ой! Это ведь Ануа! — Потом начал браниться:— Погоди, Ануа, погоди, такой-сякой. Раз ты, негодник, меня побил, я обгажу твой плуг и оботру зад об его рукоять.
Обругал его шакал такими словами и убежал.
А парень пришел в поле к матери и рассказал ей все, как было. Посмеялись они оба досыта и погнали волов домой. На другой день Ануа привязал на рукоять сохи бритву.
Раз ночью шакал прибежал и обгадил соху. Начал тереться задом об рукоять да и порезал себе ягодицы.
— Ой-ой! — кричит.— Это все Ануа. Это из-за него я порезал себе ягодицы. Ну погоди, Ануа, негодник, я за это у тебя бобы съем.
Ануа взял и вокруг кольев, по которым бобы вились, натыкал побольше всяких колючекs. Шакал ночью пришел, полез за бобами и угодил мордой прямо в колючки.
— Ой-ой! — кричит.— Ну и кусаются бобы у этого Ануа!
Он так ничего и не съел и на прощанье сказал:
— Ну, Ануа, ну, негодник, здорово у тебя, такого-сякого, бобы кусаются. Зато кур твоих, негодник, я всех поем. Погоди только до завтра — всех передушу.
На другой день Ануа взял серп и спрятался с ним в птичьем углу6. Ночью явился шакал. Вошел в хижину — и прямиком в птичий угол. Потянулся он мордой к курам, а Ануа его острием серпа тук — словно клюнул. Шакал отскочил. Полез снова — и снова на серп. Так и пришлось ему идти восвояси. Вылез он во двор и сказал:
— Ну, негодные куры этого Ануа, вы меня совсем заклевали, а Ануа сам так подстроил, что я порезал себе ягодицы. Что ж, Ануа, такой-сякой, теперь ты у меня сдохнешь, да — сдохнешь.
С такой бранью он и ушел прочь.
Тогда, говорят, Ануа притворился, будто он помер. На другой день его старая мать принялась горевать — это она делала вид, будто горюет,— и пошла с плачем в лес и там причитала. Выскочил к ней шакал.
— Эй, бабушка,— спрашивает,— ты чего плачешь?