Топоры обычно хранились на кухне под ответственность персонала. Прозевавшего кражу топора считали соучастником убийства. Помню меловое лицо повара Кости, бежавшего однажды по зоне с криком: «Топор! Топор!»; К счастью, вовремя отняли оружие, и Костя за халатность только получил от надзора «в ухо», о чем и пришел сказать мне с ликованием.
Во время голода убийства были обычны, но продолжались и позднее. Однажды в Зиминке чинили мы в сарайчике мешки. Из уборной, расположенной рядом, раздался хрип. Вбежали. В углу лежала в кровавой луясе молодая женщина с перерубленным горлом. Никого поблизости не было. И так все было обдумано, что уже отмытый от крови топор оказался на месте в кухне. И следов пальцев на нем не обнаружили. Говорили, это сделала блатнячка с деревянной ногой, которая часто похвалялась, что срок ее освобождения близок, и первое, что она сделает, освободившись, — зарежет собственного отца.
В Киселевке резня между блатняцкими группировками распространяется и на женскую (бытовую) зону, отделенную от нас расстоянием, и оттуда на мужской участок начинают прибывать девки, блатняцкие «дамы», так что мы с Галей-татарочкой уже не единственные здесь женщины. «Дамы» эти там, в жензоне подлежали убийству, то ли за то, что «ссучились», то ли выдали кого.
Среди них привезли и будущую нашу актрису, хорошенькую Ниночку Белозерову — тут уж ничего от «врожденной преступности» не было! Лесбиянка Саша, в период «театральной шарашки», встреченная мною снова в качестве сапожника одной из сиблагских зон. Симпатичная Галька-Мальчик, совершившая потом в Анжерке смелый побег. Томка — вульгарная Тамара — проститутка-коротышка, этакая Пышка лагерная. «Дамы» открыто сожительствуют со своими «мужиками». На обнаженном животе Тамарки — видела я не однажды — блатные игрывали в карты, причем ставкой была сама она. Из-за этой Тамары была веселая и интересная «резня».
Однажды в новой зоне забор и запретку засыпало снегами так, что по сугробам можно было взбежать на ограду. Ночью нас всех (я уже жила в стационаре-больничке), включая медперсонал и самых тяжелейших больных, во мгновение ока согнали в огромный каменный общий барак с парашей. Женщины оказались в одном помещении с мужчинами. Новое страдание: молить часового: «Дяденька, выпусти на сугроб!». Взаперти мы были почти неделю: бушевала пурга. Блатных понемногу отправляли на этапы.
В Тамарку смертно влюбился молоденький урка Женька. А его — на дальний этап. С присущей уркам ультимативной наглостью заявляет: «Без Тамарки не пойду! С нею — хоть на Колыму!».