Ондайн улыбнулась, едва заметно, и её жёсткое совершенство потеплело до более человеческой миловидности. «Проходи, дитя», — сказала она.
Эрриэнжел следовала по пятам, вдыхая аромат Ондайн, слабый мускус пустынных цветов и какой-то незнакомой пряности.
В студии Ондайн усадила её под световым люком, через который лился тщательно синтезированный голубоватый свет. Он окутал Эрриэнжел ослепляющей яркостью так, что ей пришлось прищуриться, чтобы увидеть, как Ондайн обходит её кругом, останавливаясь время от времени, голова её вздёрнута в сторону в молчаливом оценивании.
Прошли долгие минуты. Наконец Эрриэнжел потеряла терпение. «На что ты смотришь? Я думала, ты будешь записывать мой разум».
«Записывать? Думаешь, это я делаю?» Художница, показалось, немного развеселилась, что раздосадовало Эрриэнжел.
«Ну, тогда, что ты делаешь?»
«Хочешь, я покажу тебе одну из моих галерей?» Ондайн шагнула вперёд и взяла руку Эрриэнжел — хватка была прохладной и деликатной.
Эрриэнжел позволила подвести себя к закрытой двери, стальной махине, установленной в самом тёмной углу студии.
Ондайн прижала свою ладонь к идентифицирующей пластине и дверь скользнула вверх, в обшивку. Внутри холодного, безжалостного света было больше.
«Мило», — сказал Тэфилис. «Хорошо выбрано, Брат. Я сам едва ли могу ждать — а ты знаешь, как я пресыщен. Но у тебя будут правовые проблемы с Ондайн — попомни моё слово. Она засудит нас».
Мэмфис запрятал ноющую боль братского голоса и сосредоточился на своей работе.
Ондайн провела Эрриэнжел в галерею, маленькую, круглую комнату десяти метров в диаметре. В стене был установлен огромный куш сопутствующих портретов Ондайн, возможно тридцать бесценных полотен.
Художница провела её через комнату к дальней стене, где из витиевато окаймлённого холо-поля хмуро глазел мужчина. «Узнаёшь его?» — спросила Ондайн.
«Нет», — ответила Эрриэнжел. «Кто он?»
Ондайн вздохнула. «Это был Номан Освободитель. Он мёртв уже шесть сотен лет — так говорят. Не уверена, что верю в это».
Эрриэнжел рассмотрела портрет. У Номана было суровое замкнутое лицо, всё в шрамах и морщинах от глубокой по виду старости, но сохранившее ауру мощи и непреклонного стремления. Он был показан по пояс, в чёрной форме без знаков отличия. Позади него, отображённые в искусстно волнообразном расположении окон, располагались сцены его жизни. Несколько из них были сценами сражений: одна — в чёрном пространстве между шеренгами воинов в броне, другая — старинные корабли, мечущиеся по изумрудному морю, третья — во влажных черных джунглях. Одно окно показывало, вероятно, детство Номана — мрачная улица в каком-то Войтауне, вниз по которой катил блестящий хардкар. Из одного из бронированных иллюминаторов кара выглядывал ребёнок с широко раскрытыми глазами. Были там и многотысячный парад, и холодная покинутая пустота с одним шатающимся человеком, и усеянная кратерами поверхность какой-то безвоздушной луны. На вершине изображения был спутанный клубок огромных кристаллических растений, через которые пробирались крохотные Номаны, убивая друг друга в истерии насилия.