Туда, в Харьков, я и позвонил маме, попросив срочно возвращаться домой. На следующий день она приехала в Москву, и мы взяли Марианну жить к нам.
Мама, а часто и я с ней, начали регулярно, как на работу, ходить к каким-то окошкам на Пушкинской улице, то есть в прокуратуру, и на Кузнецкий мост, то есть в НКВД. Выстаивали там многочасовые очереди, наивно полагая узнать судьбу моего дяди Шуры и вручить для него передачу. Были счастливы, если передачу принимали: значит, жив, думали мы.
Примерно в феврале — марте 1938 года нам сообщили: Фрадкин А. Е. приговорен в десяти годам лагерей без права переписки, его жена Фрадкина Т. А. получила восемь лет как жена «врага народа».
Сейчас все знают, что все это была самая беспардонная ложь: никто из осужденных на десять лет без права переписки домой не вернулся, все они были расстреляны. Мы понимали в общем-то это и тогда, и все-таки у каждого из нас — так уж устроен человек — теплилась какая-то надежда.
Тем временем в нашу семью пришла еще одна трагедия: в декабре 1938 года был арестован и, как выяснилось позднее, тоже расстрелян старший брат моего отчима Михаил Кольцов, в ту пору легендарный журналист и писатель. Таким образом, счет репрессированных родственников дошел до восьми.
Еще одно невеселое воспоминание тех мрачных лет. В 1938 году я вступал в комсомол. На комсомольском собрании комсорг ЦК ВЛКСМ в нашей школе (была в те годы такая должность) задает мне непременный по тем временам вопрос: есть ли в семье репрессированные? Честно отвечаю: есть, дядя. Следует еще один, тоже классический, вопрос: как ты относишься к его аресту? Что на это пятнадцатилетний мальчишка, да и взрослый тоже, может ответить? И все-таки, потупив глаза и делая немыслимое усилие над собой, отвечаю: раз его арестовали по указанию советского правительства, значит, все правильно. В комсомол меня приняли.
Впервые догадываться о том, что мой дядя Александр Фрадкин — разведчик, я начал где-то в конце 40-х — начале 50-х годов. По каким признакам, сейчас не помню. Зримые черты эта догадка приобрела в 1954 году, когда вышла из тюрьмы моя сестра, именно та самая Марианна, и ее муж Виталий Зайцев. Да, и ее тоже арестовали, но уже в 1947 году. Им предъявили обвинение (а потом и посадили на 25 лет) ни много ни мало в том, что они участвовали в подготовке покушения на жизнь самого товарища Сталина. Печальный, мягко говоря, счет арестованных родных достиг десяти.
Так вот, Марианна совершенно отчетливо поняла из допросов, что отец ее, мой Шура, — разведчик. Уже позднее, в начале 70-х годов, она рассказывала, что ее приглашал к себе адъютант тогдашнего министра обороны Гречко и предлагал установить ей пенсию за погибшего отца. Она отказалась. Через некоторое время они вместе с мужем, по приглашению того же адъютанта, побывали в небольшом совершенно закрытом музее, где рядом с фотографиями других известных разведчиков, таких, как Я. Берзин, Р. Зорге, Л. Маневич, они увидели и Шурин портрет.