— Так это — если все хорошо,— горячится Аббас,— а если все плохо?
— Подождем еще немного,— стараясь говорить спокойно, возражаю я.— Ворвемся и можем все испортить. Да и что мы против восьмисот человек?..
Но Аббас уже не может успокоиться. Он ходит перед нами, готовый в любую секунду ринуться на врага.
Да и я понимаю, что времени прошло слишком много и что пора бы уже Пастуру дать сигнал или хотя бы вернуться: ведь солдаты его знают и в обиду не дадут, даже если и не решатся перейти на сторону восставших.
А сигнала все нет. И снова самые страшные картины рисует воображение.
И вдруг слышим в предрассветной рани:
— Та-та-та-та-та... Та-та-та-та-та...— заговорил пулемет.
И еще не замолкла вторая очередь, а Аббас уже закричал что-то радостное, заплясал перед нами, размахивая маузером. И все стали улыбаться, потом засмеялись, похлопывая друг друга по спинам, и говорили какие-то слова, перебивая и не слушая один другого.
— Пошли!— крикнул я, пряча оружие.— Пастур тоже заждался.
Оставив коней, мы пересекли площадь почти бегом, и только свернули за угол, как услышали нестройный гул множества голосов. И чем ближе подходили мы к казарме, тем явственнее можно было различать слова.
— Да здравствует революция!— срывающимся мальчишеским голосом крикнул кто-то.
А басовитый, но тоже взволнованный голос повторил за ним:
— Смерть изменникам родины! Долой тиранов!
Аббас шел рядом со мной и все заглядывал в лицо сияющими глазами. И вдруг схватил меня за плечо.
— Погоны! Сорви погоны, теперь они ни к чему!
Он сам торопливо стал рвать с меня погоны, которые в последний раз сослужили нам службу в эту ночь. А я достал из кармана красную ленточку и прикрепил ее к пуговице на груди.
— И фуражку долой!— возбужденно крикнул Аббас и швырнул мою фуражку через забор в чей-то сад.
Ворота воинской части были распахнуты настежь, во дворе гудела взволнованная толпа солдат, у многих уже горели на гимнастерках красные банты. Нас увидели, с криками подхватили на руки и понесли над головами, над смеющимися и что-то кричащими лицами — среди них мелькнуло и пропало лицо Пастура.
Нас поставили на какие-то ящики. Вокруг шумела, ликовала толпа, кто-то размахивал красным полотнищем. Над толпой подняли Пастура, понесли к нам, и он беспомощно, нелепо вскидывая руки, поплыл над головами. Его тоже поставили на ящик.
— Все в порядке,— улыбнулся он мне.
— Видим, дружище! Спасибо! — пожатием руки ответил я на его улыбку.
— Тише!— заглушая другие голоса загремел знакомый уже мне бас.— Пусть гости говорят!
Гул постепенно смолк.
— Говори, — шепнул мне Пастур и громко объявил: — Сейчас выступит член реввоенсовета Гусейнкули-хан.