— Гусейнкули,— умоляюще попросил Пастур,— позволь мне поговорить с солдатами. Я же старый агитатор, здесь меня знают. Побеседуем по душам, они пойдут с нами.
— Что ж, пожалуй, можно попробовать,— согласился я.— Хотя у нас был иной план: сначала отрезать солдат от пирамид с винтовками, поставить там часовых, а потом уж вести переговоры.
— Своих людей поставить возле оружия можно,— согласился Пастур,— только это мало что даст. Если солдаты поймут, что мы им не доверяем и даже боимся, они возмутятся. А тогда уж никакого разговора не получится. Разреши мне одному пойти. Так будет лучше...
— Что скажешь, Аббас?
Аббас помолчал и ответил уверенно, словно обдумывал это уже давно:
— Надо идти одному — тебе... мне или ему. Но Пастур предложил себя первый...
Я обнял Пастура.
Мы стояли возле мечети, в тени густых деревьев. На каменных плитах широкого крыльца лежали таинственные блики, И вся площадь перед мечетью была залита мерцающим неверным светом.
Через площадь, не оглядываясь, шел Пастур. Мы провожали его взглядами, пока он не свернул за угол.
Он ушел, а мы сели на ступеньках мечети и стали молча ждать.
Перед нами лежал ночной спящий город. В редких окнах тускло светились лампы. Где-то лениво лаяли собаки. Устав, они смолкали, но стоило подать голос одному псу, как тут же отзывались другие.
Улицы были пустынны — в эту пору горожане неохотно выходили из дому.
Стараясь отвлечься от тревожных мыслей, я стал представлять, как спят в своих теплых постелях люди. И, конечно же, сразу подумал о Парвин. Наверное, лежит щекой на ладошке, рот ее чуть приоткрыт и ресницы чуть вздрагивают, потому что ей снится что-то... и быть может, она видит во сне, как скачу я по горной дороге навстречу опасности... И мама чутко спит, готовая быстренько вскочить, если вдруг почует тревогу...
Курдская серебряная сабля-полумесяц уже зацепила своим острием верхушки деревьев. Небо чуть просветлело, звезды потеряли свою недавнюю яркость...
— Что же там?— с томительной тоской спрашивает Аббас.
Как по команде, мы поворачиваем голову в ту сторону, куда ушел Пастур. Что же гам в самом деле? Может, уже схватили нашего друга, связали руки, поставили к стенке, и озверевший офицер командует взводу солдат взять его на прицел... Или митингуют солдаты, злые после прерванного сна, и не хотят понять, что только с нами им по пути... А может...
— Что же, мы так и будем сидеть?— спрашивает Аббас и вскакивает, потрясая маузером.— Его там, может, сапогами топчут, а мы..
— Погоди, Аббас,— говорю я, понимая, что творится на душе у друга.— Мы же договорились: сигнал — две пулеметные очереди.