Я беспомощно улыбалась плачущему мужчине, а из головы у меня не выходил Эндрю.
Но как только выходишь из метро, о ближних сразу можно забыть. Лондон — это очень красивая машина для забывания о ближних. В то утро город был ярким, свежим и гостеприимным. Меня волновало завершение работы над июньским номером, и последние пару минут по пути до офиса я почти бежала. На фасаде нашего здания красовалось название журнала — «Nixie»[13]. Розовые неоновые буквы трехфутовой высоты. Я немного постояла у входа и отдышалась. Ветра не было, и слышалось тихое потрескивание неона на фоне уличного шума. Я стояла, взявшись за ручку двери, и гадала, что же хотел сказать мне Эндрю как раз перед тем, как я ушла.
Мой муж не всегда терял дар речи. Долгие периоды молчания начались с того самого дня, когда мы встретились с Пчелкой. До этого Эндрю не умолкал ни на минуту. Во время нашего медового месяца мы говорили без конца. Мы жили в вилле на побережье, пили ром и лимонад и говорили так много, что я даже не замечала, какого цвета море. Когда мне нужно остановиться и вспомнить, как сильно я когда-то любила Эндрю, мне надо только об этом подумать. Мировой океан занимает семь десятых поверхности земного шара, а мой муж ухитрился сделать так, что я об этом и думать забыла. Вот как много он для меня значил. Когда мы возвратились в наш «новобрачный» дом в Кингстоне, я спросила Эндрю про цвет моря во время нашего медового месяца. Он проговорил: «Ну да… оно было синее?» А я сказала: «Будет тебе, Эндрю, ты же профи, найди еще какие-нибудь слова». И Эндрю сказал: «Ну ладно, тогда так: могучая ширь океана была подобна ультрамариновой ткани, отливавшей багрянцем и золотом в тех местах, где пылкое солнце играло на гребнях волн, обрушивающихся в мрачные глубины, окрашенные в зловещий индиго».
Последнее слово он растянул и произнес низким, комически-помпезным голосом, да еще и брови вздернул. «ИНН-диго», — выговорил он почти басом.
«Тебе ли не знать, почему я не замечал моря? Потому что две недели моя голова была…»
Ну, где была голова моего мужа — это мой с ним секрет.
Мы долго и отчаянно хохотали и катались по кровати, и в тот день был зачат Чарли, наш милый Чарли.
Я толкнула дверь и вошла в вестибюль. Пол из итальянского черного мрамора — вот единственное, что устояло под натиском арендованных нами офисов. В остальном вестибюль был целиком и полностью занят нами. У одной стены — коробки с образцами товаров из элитных домов моды. Кто-то из младших сотрудников пометил их толстым синим маркером: «ДА, ЭТО ДЛЯ СЪЕМКИ» или «О, Я ДУМАЮ — НЕТ», а на некоторых коробках было начертано победно-финальное «ЭТО НЕ МОДНО». В покрытой искусственным кракелюром золоченой вазе Отагари торчало сухое японское можжевеловое деревце. На его веточках все еще висели три блестящих рождественских шарика. Стены были украшены фуксией и китайскими фонариками, и даже при тусклом свете, проникавшем через тонированные стекла окон, выходящих на Коммершиэл-стрит, краска на стенах выглядела неровной и потрескавшейся. Я культивировала это легкое неряшество.