— У тебя есть карта? — спросил он, оторвавшись от тарелки.
— Этого городка? — рассмеялась она.
— Нет. Страны к юго-востоку отсюда.
Ее улыбка увяла.
— Там пустыня. Просто пустыня. Я думала, ты останешься, ненадолго.
— А что за пустыней?
— Откуда мне знать? Еще никто ее не перешел. Никто даже и не пытался, сколько я себя помню. — Она вытерла руки о фартук, взяла прихватки и, сняв с огня ушат кипящей воды, перелила ее в раковину. Над водой поднялся пар. — Тучи уносит в ту сторону. Как будто их что-то засасывает…
Стрелок встал.
— Ты куда? — В ее голосе явственно слышался страх, и она разозлилась на себя за это.
— На конюшню. Если кто-то и знает, так это конюх. — Он положил руки ей на плечи. Они были жесткими, его руки. Но и теплыми тоже. — И распоряжусь насчет мула. Если я соберусь здесь задержаться, нужно, чтобы о нем позаботились. Чтобы он был готов, когда надо будет отправиться дальше.
Когда-нибудь, но не теперь. Она подняла глаза.
— Ты с этим Кеннерли поосторожнее. Он скорее всего ни черта не знает, зато будет выдумывать всякие небылицы.
— Спасибо, Элли.
Когда он ушел, она повернулась к раковине с посудой, чувствуя, как по щекам текут слезы — горячие слезы благодарности. Она уже и забыла, когда ей в последний раз говорили «спасибо». Кто-то, кто ей действительно не безразличен.
Кеннерли — мерзопакостный старикашка, беззубый и похотливый — схоронил двух жен и вовсю пялил собственных дочерей. Две девчушки, как говорится, еще не вошедшие в возраст, таращились на стрелка из пыльного полумрака конюшни. Малышка едва ли не грудного возраста со счастливым видом пускала слюни, сидя прямо в грязи. Взрослая уже девица, белокурая, чувственная, неопрятная, что качала воду из скрипучей колонки во дворе у конюшни, поглядывала на стрелка с этаким глубокомысленным любопытством. Она увидела, что он на нее смотрит, приосанилась, ущипнула себя за соски, недвусмысленно подмигнула ему и вновь принялась качать воду.
Конюх встретил его на полпути между улицей и входом в конюшню. Его манеры представляли собой нечто среднее между открытой враждебностью и боязливым заискиванием.
— Уж мы за ним смотрим как надо, — объявил он с ходу, и не успел стрелок даже ответить, как старик вдруг повернулся к дочери и погрозил ей кулаком: — Иди в дом, Суби! Брысь отсюда, кому сказал!
Подхватив ведро, Суби с угрюмым видом поплелась к хибаре, пристроенной прямо к конюшне.
— Это ты о моем муле? — спросил стрелок.
— Да, сэй, о нем. Давненько не видел я мулов. Да еще таких ладных, здоровых… два глаза, четыре ноги… добрая скотина… — Он скривился, как бы давая понять, что у него и вправду душа болит за такое дело или, может, что это была просто шутка. Стрелок так и не понял, что именно, но решил, что, наверное, все-таки шутка, хотя у него самого с чувством юмора было напряжно. — Было время, куда их девать-то не знали, мулов, а потом мир взял да и сдвинулся. И куда они все подевались? Осталось только немного рогатой скотины, и почтовые лошади, и… Суби, я тебя выпорю, Богом клянусь!