«Ты, малютка, неужели в тебе ничего нет? Надо бы выбранить тебя. Напугать».
— Мое терпение истекает, — шепнул он.
«Что дальше? Выбросить в сточную канаву? Или согреть его дыханием, потрясти и снова подышать… Прислушаться к нему? Ну же, — выиграй для меня эту игру!..»
Он рассмеялся. «Что за идиотская сцена разыгрывается здесь, на солнцепеке! Какое зрелище для прохожих…» — Он украдкой огляделся. Никто не обращал на него внимания. Старички продолжали дремать. Он ощутил некоторое облегчение.
«Ну что ж, испробовано все, — заключил он. — Мольбы, созерцание, угрозы, философствование. Что тут поделаешь?
Если бы он мог оставаться тут долго. Но это невозможно. Может, в другой раз, если подвернется возможность. Впрочем, предупреждает У. С. Гилберт, случай дважды не повторяется. Вот только — правда ли это?» Он ощущал: правда.
«Будь он ребенком, — и мысли его были бы по-детски простыми и бесхитростными. Однако он зрелый мужчина, и все детское ушло… Поиски следует вести в совсем иных категориях. Этот орешек придется разгрызать как-то по-другому.
Действовать строго по-научному. С помощью логического диализа исчерпать все возможные подходы. Систематически — в стиле классической лабораторной Аристотелевой логики».
Он заткнул пальцем правое ухо, чтобы не слышать никаких посторонних звуков, затем приложил серебряный треугольник, как раковину, к левому уху.
Ни малейшего звука. Он не услышал даже мнимого океанского шума — лишь биение его пульса.
«Как можно постичь эту тайну? По-видимому, слух тут не поможет». — Тагоми прикрыл глаза и принялся на ощупь, миллиметр за миллиметром, изучать поверхность вещицы. И осязание тоже ничего не подсказало, пальцы ровным счетом ничего не сообщили ему. Он приблизил серебряный предмет к носу и втянул воздух. Только слабый металлический запах, который ни о чем ему не говорит. «Вкус» — он сунул треугольник, как сухое печенье, в рот, но вновь, кроме холодного, твердого и горького, не ощутил ничего.
И вновь принялся разминать предмет руками.
А потом опять вернулся к созерцанию. «Зрение — важнейшее из чувств в иерархии древнегреческих философов». Он вертел серебряный треугольник и так, и эдак, во все стороны, разглядывая с разных сторон.
«Что же очевидно? — задался он вопросом. — В итоге всех этих длительных и сосредоточенных усилий? Есть ли проблеск истины, сокрытый в этом предмете?»
«Ну, поддайся же, — приговаривал он над серебряным треугольником. — Открой, наконец, свою великую тайну».
«Это — подобно жабе, извлеченной с самого дна, — подумал он. — Ее крепко сжимают руками и требуют: ну-ка, скажи, что там, на дне? Однако жаба и не пытается вырваться, а молча обращается в грязь, камень, простой минерал. Неподвижное просто остается безжизненной материей, безразличной ко всему и погруженной в собственный мертвый мир».