Гюнтер тяжело поднялся, обратил сохранившие голубизну глаза к вершинам деревьев и распростер короткие толстопалые руки. Над городом с его густым шелестом автомобильных шин, короткими звонками велосипедов, перекличками детских голосов плотно и радостно зависло звенящее облако птичьей невидимой жизни.
Хотелось молчать.
— У меня есть маленький огород, по-вашему — колхоз, — Гюнтер поднял толстый указательный палец, — и я делаю из своей клубники фантастический джем. Одна банка — ваша, и поверьте, дорогой, Рихард Штраус такого джема не пробовал!
— Дорогой мой, сядьте, пожалуйста, поближе: мне трудно говорить лежа, а сидеть уж нет сил... Вот так хорошо. Герр профессор Арнштамм, послушайте, вы должны быть готовы заменить меня в концерте; вы ведь немного обучались дирижированию... И потом, у нас есть еще целых два дня!
— Я не хочу даже думать об этом! Вам будет лучше, вот увидите! К тому же вы умеете дирижировать одними глазами!
— Ах нет, милый Арнштамм, для меня все закончилось...
— Маэстро, вы не можете оставить нас наедине с этими душегубами!..
— Забудьте о них. Я оставляю вас наедине с Бетховеном.
— Но это еще страшнее!
— Не бойтесь, мой друг. Я с ним очень скоро встречусь и попрошу быть к вам снисходительным. Давайте немного помолчим... Ну вот, пройдите завтра «Бурю» и финал, и не забудьте: чтобы финал прозвучал по-настоящему светло, вы все должны быть очень счастливы!
Как хорошо, что в бетховенские времена не было фото- и киноаппаратов! Разрушился бы один из мощных мифов — тех мифов-паролей, которыми перекликаемся-аукаемся мы в поисках «своих» в так называемом культурном пространстве. Поблекла бы красивая легенда о некрасивом, нелюдимом, неряшливом человеке, исподлобья глядящим сквозь столетия на своих грядущих слушателей; легенда, по которой художник и его подлинные почитатели никогда не встречаются в реальном времени.
Мы бы увидели Бетховена за роялем, Бетховена за письменным столом, Бетховена с графом Лобковичем, Бетховена «в кругу друзей» (какая пошлость!). Мерцающая и дергающаяся кинопленка предъявила бы нам Бетховена за дирижерским пультом — более изящного, чем нам бы хотелось, а, может быть, даже прилизанного.
А потом мы увидим ужасный снимок, сделанный лет пятнадцать спустя: на нем — старик пятидесяти с небольшим лет с неуклюже приставленной к уху слуховой трубой, похожей на раструб гигантского граммофона. Лицо у старика будет напряженным и беспомощным одновременно, рот полуоткрыт... «И это — гений? — скажете вы. — Это его музыку другой пятидесятилетний инвалид, родившийся ровно через сто лет после Бетховена, назвал „нечеловеческой“?» (Комплимент, впрочем, сомнительный, поскольку не ясно, какую музыку эстетически и этически глухой юрист Ульянов полагал «человеческой».)